Звенигласка низко поклонилась, ожидая удара.

– Прости, хозяин добрый. Всего вдосталь, всем твой дом хорош, – пролепетала она.

Василь же заставил её разогнуться, схватил за плечи и встряхнул.

– Мой дом? Не мой он, а наш! Мой, Ирги и твой! Что же крадёшься в ночи, как вор?! От чего бежишь?!

Звенигласка всхлипнула, глаза её, синие озёра, налились влагой, а Ирге от вида этих влажных глаз тошно стало. Вот уж правда, отплатила им гостья за доброту! Хорошо хоть избу не обнесла…

По щекам Звенигласки покатились слёзы, и она выкрикнула:

– От тебя, глупый! – И добавила тихо: – От тебя. Неужто не понимаешь?.. Неужто не… не видишь?!

Видеть-то Василёк видел. Видела Ирга, соседи все видели, староста с женой, бабка Лая с младшим любимым внучком. Все видели и пальцами тыкали, кто втихомолку, кто не таясь. Да и как спрячешь, что на сносях? Селение маленькое, а люди в нём ох и глазастые да любопытные!

– И что с того?

Звенигласка положила ладонь на живот.

– Все видят. Понимают. А скинуть дитё я не… Хотела, у Шуллы спрашивала зелье. Но не смогла. – Найдёнка горько махнула рукой. – Слабая я. Трусливая. Так мне эту ношу теперь и нести. А тебе кукушонок ни к чему.

Василёк вдруг наклонился да прижался щекой к едва наметившемуся животу.

– Мы с Иргой тоже кукушата, – сказал он.

– Как?!

Выпрямился, поцеловал Звенигласку в лоб и ласково ответил:

– А вот так. Спать иди, дурёха. Утро вечера мудренее.

Звенигласка послушалась, легла обратно на широкую лавку, где девки спали вдвоём, прижалась к боку Ирги и, как за ней водилось, тут же уснула. Сама же Ирга пялилась в потолок до самого рассвета, когда Василь, ступая на цыпочках, вышел из избы.

Вернулся он не с пустыми руками. Сел и хитро глядел, как девки суетятся в избе, как накрывают на стол, как сдабривают кашу жиром. А когда взялись за ложки, протянул Звенигласке свёрток. В том свёртке лежали брачные наручи.

Браслеты закрыли шрамы, оставленные по осени верёвками, и боле Звенигласка о пережитом горе не вспоминала. Василь же стал считаться мужем и отцом, а Ирга… приживалкой в собственном доме.

Как только не величали её опосля в Гадючьем яре! Младший брат женился вперёд сестры, стало быть сестра перестарок; живёт под одной крышей с мужем и женой, значит, приживалка; замуж не идёт, стало быть не берёт никто с таким-то норовом! Мало-помалу Ирга и сама в то поверила…

Василь старался не глядеть на сестру, но говорил ровно.

– И на Ночь Костров тебе лучше с нами не ходить.

Сердце Ирги замерло и ухнуло вниз. Вот и всё. Ещё тогда, в бане, она думала, что больше отнять у неё нечего. Но брат, знавший её как никто, с нею вместе переживший и уход матери, и смерть бабки, нашёл.

– Не трогала я её, – безнадёжно повторила Ирга. – Ты что же, ей веришь, а мне нет?

Василёк сдавил виски пальцами – видать голова разрывалась от бабских склок.

– Я обеим верю. И тебе, что вреда не чинила. И ей, что напугалась до полусмерти. Но у меня сын.

Ирга облизала пересохшие губы.

– Сын… А сестры, выходит, у тебя нет?

– Сестра есть, а сын будет, – спокойно ответил он. – И лучше чтоб не раньше сроку. Перепугалась она. С кем не бывает? Не надо уж её сегодня больше прежнего тревожить.

– Что ж… Коли не надо…

Ирга метнулась к сундуку, который вот уже почти год они со Звениглаской делили пополам. Поначалу она сама предлагала гостье свои наряды. Мало чем там гордиться стоило, конечно. Платья как платья: неяркие, с простой вышивкой. Лишь материны вещи Ирга берегла и не позволяла не то что надевать, а и даже трогать. Но это Ирга не позволяла, а Василь как-то раз возьми да и подари Звенигласке праздничный сарафан, украшенный бисером. Тот самый, в котором они любовались на мать в последний раз. Теперь у Ирги не было и этого…