Дверь была не заперта.

Ее волосы были белыми, как свет зимней луны, как морозные узоры на окнах. А глаза в полумраке светились густым рубиновым светом. Она сняла личину, как снимают плащ. И широкая мужская сорочка упрямо соскальзывала с одного плеча, открывая светло-серую, гладкую кожу.

Йорик подхватил ее слова, смиряя взбесившееся сердце:

– О… так ты помнишь? – она усмехнулась, знакомо наморщив нос. Сделала один маленький шаг навстречу. – Что там дальше, командор?

Еще один шаг. И последние слова, сплетающие два голоса, как сплелись спустя мгновение пальцы:

Потом… после всего… потом, когда ночь, еще казавшаяся глубокой, уже смотрела в лицо приближающегося рассвета…

Вторая ночь. Йорик помнил первую. Помнил, как Эфа, его Эфа сказала: «Совсем последняя ночь…» Она оказалась права, права на тридцать долгих лет, но тогда он ей не поверил.

Эта ночь – вторая. И их еще много впереди, бесконечно много ночей и дней. Боги, какое это счастье – быть бессмертным!

– Как ее звали? – В голосе Эфы таилась почти неслышная ирония. – Ты помнишь ее имя?

– Чье? – Йорик почему-то мгновенно вспомнил королеву Загорья.

– Той женщины, которой ты написал эти стихи?

– Конечно, помню!

Он надеялся обойтись этим ответом, но Эфа приподнялась на локте и выжидающе смотрела в лицо, так что пришлось напрячься… чтоб вспомнить хотя бы, как она выглядела, та женщина… Эфа хмыкнула.

– Я так и думала. Ты написал ей прекрасные стихи, а сейчас даже не можешь ее вспомнить. Ее никто не помнит. Ну разве что правнуки какие-нибудь. А стихи остались, забавно, да? Мой отец говорит, что у тебя неплохие стихи, а мама спорит с ним, но только из вредности. И уж она-то в этом разбирается.

– Во вредности? – пробормотал Йорик из этой самой вредности. – Не сомневаюсь. А ты определенно удалась в матушку.

Он говорил на удентальском. Эфа – на зароллаше. И она, конечно, сказала не «мама», а «хайнэс» – жена отца. В зароллаше не было слова «мать»: у шефанго не бывает матерей.

– Она их все знает, – Эфа щелкнула клыками, давая понять, что про вредность услышала и запомнила.

Сэйа де Фокс, Сэйа-Эдон, которую другие называли Сиэлайх17, действительно разбиралась в стихах. И если бы тогда, в той жизни, Йорику сказали, что один из величайших поэтов Анго знает все его стихи, он… да, при всем своем самомнении, пожалуй, удивился бы и решил, что для него это слишком большая честь.

А в этой жизни… в этой жизни мнение Эдона Сиэйлах значило, оказывается, нисколько не меньше, чем в той. Потому что Йорик услышал собственный недоверчивый голос:

– Что, правда?

И на секунду почувствовал себя тем наивным юнцом, каким он в незапамятные времена явился на Ямы Собаки.

В поисках счастья, Великая Тьма! И он ведь думал, что нашел его. Стоило потерять все, чтобы обнаружить, что счастье ожидало совсем в других краях.

– Я ведь сказала, ты еще не знаешь, во что ввязываешься, – напомнила Эфа. – Только шефанго могут долго любить шефанго, только шефанго могут долго терпеть шефанго. Я не хочу все время быть женщиной. Хотя, если тебе будет очень трудно…