Ведьма закричала, разом посерев, протянула руки к чудовищному клубку, призванному убить отряд людишек, посмевших мешать ей. И не успела ничего сделать.

Прозрачные клинки входили в перекатывающуюся плоть, рассекали ее на тысячи тонких пластинок, кромсали, резали и убивали. И тут же пропадали, растворяясь в бьющих фонтанах густой черной жижи. Но свое дело они сделали. Чудовище умерло. Вместе с ним умер и командор, превратившись в мумию, иссушенную мощью Господа, текшей через него.

Башни броневиков, лязгая, развернулись, уставились стволами на остатки серой толпы. Ярость протекала через стволы, превратившись в хлещущий ураган свинца.

Ведьме уйти не дали. Моррис, чертов сукин сын, перебил ей колени двумя выстрелами из «шарпа».

– Дуайт? – Шепард подошел к нему, когда помеченных дождем из адского семени жителей, что прятались по подвалам несколько дней, пригнали на площадь.

– Да, босс.

Он уже знал, что услышит. Куда больше его занимала сама площадь, покрытая быстро разлагающимися телами. Козлоногий не жалеет своего племени, когда оно подыхает.

– Говорят, сынок, ты снова сорвался?

Шепард заправил руки за пояс и выпятил красивую серебряную бляху, покачиваясь на каблуках. Чертов сукин франт. Народ Мидлтона, его жалкие остатки, уже поняли, что их ждет, и завопили. А этому любителю шляп наплевать. Хотя и ему, Дуайту, тоже не особо переживалось за чужие жизни. Закон во времена Бойни жесток. Но это закон.

– Сорвался. Оштрафуешь?

– Нет… – покачал головой Шепард. Маска потешно качнула в такт хоботом. – Отправлю в командорию. На покаяние. Глядишь, тебя, сраного психа, там вылечат.

Дуайт пожал плечами. Насрать. Командория так командория.

– Умница, сукин ты сын.

Шепард явно собирался сплюнуть Дуайту под ноги. Но маска, маска…

– Босс…

Дуайт посмотрел на Морриса, пинками гнавшего к доскам, сваленным грудой, совсем молоденькую девчонку. Та плакала и не расставалась с узлом. Возможно, узел чуть дергался и попискивал. Сраный узел со сраным плачущим бельем. Дуайту очень хотелось еще раз завыть и уйти к предкам, ждущим его на красивой белой лодке, исполняя последнюю хаку, окрашенную в алое. Но… но…

– Что «босс»?

– Я не знал своей матери. Меня растил дед.

– И?

– И ничего. Мне пора закончить нашу работу.

Некоторые любили аутодафе. Некоторые любили любить жертв аутодафе. Дуайт не любил ни того, ни другого. Тогда Моррис еще спорил с ним по этому поводу. Тогда, в Мидлтоне, они поспорили в последний раз. После того, как Дуайт подошел и прострелил голову молоденькой девчонке и, не глядя, свернул шею пищащему свертку с бельем.

А вот костер для ведьмы и остальных, тех, кто вовремя не донес, кто побоялся гнать в форт, увидев первые семена зла, этот костер Дуайт подпалил с огромным удовольствием.

Полыхая и визжа от боли, ведьма успела проорать проклятие каждому из них. Они не отличались оригинальностью и обещали всем и каждому скорую и жуткую смерть.

Многие и впрямь померли довольно скоро. Но для рейнджеров это и без проклятия не редкость. Каждый раз, зачищая очередную ферму, ранчо, городишко, Дуайт вспоминал несколько вещей.

Силу Господню, убившую и тварей, и командора.

Полыхающую ведьму и ее сиськи, такие красивые до момента, пока огонь не добрался до них.

И молоденькую девчонку со сраным пищащим свертком белья.

Antem (The Unforgieven-I)

Сок винограда – кровь Господня. Хлеб – плоть Его. Если же причастие на вкус отдает мясом… То здесь что-то не так.

Дуайт не верил в христианского Бога. Вернее, верил, понимая, что он есть. Но говорил не с Ним. С Ним говорить Дуайту было не о чем. Это стало проблемой давно.