– Надо бы, чтоб Злое Лето на него посмотрел.

– Заклинания бы пошептал?

– И пошептал бы. Да не в искрах дело. Просто младенцы не бывают такими умными. Слухи уже ползут, Рокот, зачем тебе проблемы с народом? Я проходил мимо караулки, сам слышал, как солдаты шептались, мол, ангелы на земле – к беде. Спрячь его. Или давай я его в столицу отвезу?

– Нет, я его никому не отдам, он мой братик… Но спрячу, ты прав. Нечего людям с ума сходить.

– Не больно-то ты его любишь.

– Так ведь мама умерла из-за него. Я понимаю, нельзя винить ребенка в том, что он родился так, но…

– Почему ты не дал ему имени?

– …Не знаю. Привык думать, что он – братик. И все.

– Он и наш брат тоже. Какого будущего ты для него хочешь?

– Ты опять о том, что я должен вернуться в столицу? А княжество вот этому чертову ангелу оставить?

– Рокот, если ты не примешь нашу помощь, княжество тебе не удержать… Я же знаю о стычках на границах, знаю, что для твоих кровожадных соседей ты, пацан на троне, все равно что мишень.

– Если я приму ваши войска, Синие Горы перестанут быть моими.

– Это твои войска! Ты – царь! Отец уж два года, как умер – а ты все тут!

– Нет, не я царь, а вы, все двадцать девять. Сами управитесь. И пацаном я долго не буду. Как там Злое Лето? Мне надо с ним поговорить.

– Что ты задумал?

– Я хочу, чтоб Небесные силы дали мне такую волшебную бомбу, чтоб взорвал – и все врагов забыли. Чтоб все друг другу стали свои. И тогда никаких войн, никаких границ. И будем править не царствами, а всем материком.

– Ты фантазер.

– Давай допустим, что у них такая штука есть. Что тогда?

– Ты же знаешь, что они в уплату попросят.

– Знаю, да. Урожай людей.

– Не жалко?

– А что, Пятый, разве оно того не стоит? А дети новые народятся.

– Жалко.

– Оно того стоит!

– Если вдуматься, то да. И нам это, конечно, выгодно, когда все свои и никаких войн. Но черт его знает, как это потом обернется… И брата им отдашь? Он маленький как раз. Но ведь родной тебе. И нам тоже.

Если бы Рокот или Пятый отодвинули – лишь руку протянуть – огромную пыльную портьеру, зачем-то украшавшую вход в детскую, откуда они только что вышли, то обнаружили бы за ней его, вовсе даже и не прятавшегося, а занятого укатившимся прозрачным шариком.

Шарик был красивый, прямо-таки ненаглядный, хоть и исцарапанный, золотистый, выточенный из камня, и восхищал его искорками, похожими на его собственные. Шарик оставался у него до сих пор, и, катая его по столам, коврам или маленьким зеркалам, он вспоминал единственный разговор, объяснявший, почему его прячут и почему никуда нельзя.

А искорки – никакая не пыль! Они от солнышка и появляются, если долго гулять. И прямо в коже танцуют, выбираются наружу, играют. С ними весело, будто кто-то смеется, только неслышно. А в тени тут же гасли, в тени он был – как все. А ночью – хуже, чем все, ночью – темнота, а в ней невидимые людоеды… Ночью надо прятаться и притворяться, что тебя нет. Не плакать… Может, сказать Рокоту, что он не будет выходить на солнце? Ну их, искорки, если Рокот… Так огорчается из-за искорок. Или из-за него самого?

А еще – как понять, почему Рокот и Пятый считали его своим и что такое вообще – «брат»? И где теперь эти большие мальчишки? Рокота он так больше и не видел, Пятого тем более; лиц их не помнил – будто Рокот и от себя самого его спрятал. Но зачем? Отдаст его Рокот его кому-то или не отдаст? И что такое – «урожай людей»? Ответы на эти вопросы оставались такими же недоступными, как и отражение шарика в зеркале. Слишком он был тогда мал, чтобы что-то еще запомнить.

Но понял, что никуда выходить нельзя.