– Почему же, сволочь? Он из ваших, из левых.

– Пик-ка-сист сраный! Не пу-тай-те! Он – из ва-ших, о! Все вы визжали в восторге от революции, а теперь повизгиваете в подушки от страха! Пока ты патроны в ранце товарищам на баррикады таскал, я уже тогда у твоего отца лучшим учеником был.

– Коля, что ты выдумываешь? Какие патроны? Ты меня спутал с героем Катаева.

– Неважно: душой с ними был!

– А ты?

– Я модернист, от «модерн», соответственно.

– Устаревшее направление.

– Да, я модернист… о… безродный, а эти ваши Татлины и Пикассо… от них вся пагуба и пошла.

– Что же ты их выставил у себя в мастерской на первом плане?

– Чтобы было куда плеваться.

– Ох, и беспокойный ты человек, Карачин. Врешь ты все

– Мое дело творить, твое восхищаться. Смотри! – он бьет саперной лопатой статую Ленина. – Символический акт!

Под осколками открывается сирена с головой Горгоны из слоновой кости, нефрита, серебра и эмали.

– Это что – Фаберже?

– Какие же вы все одинаковые!

– Кто – все?

– Жена ваша, к примеру, Муза Иосифовна. Я ей говорю: взгляни, дорогуша, на Фаберже. Она так и ахнула, а когда я сказал, что это мое изделие, хмыкнула эдак иронично и всяческий интерес потеряла. Все вы такие! Не умеете видеть глубинной сути вещей и явлений. Для вас красота только от имени бывает красивой! Ах, Пикассо, Пикассо! А король-то голый! Ты лучше внимание на змей обрати. У каждой свое выражение лица. Одна из них, кстати, живая. Угадай какая? Один глаз у моей сирены – прекрасный, а другой – ужасный. А перья! Ты обрати внимание: перышко к перышку! Птица Сирин!

– Ну и что это? Декаданс и упадок.

– Да моему образу две, нет, три тысячи лет, а вашей рабочей с колхозницей сколько?

– Ну и что это?

– А это душа человеческая, коя даже в извергах обитает. А ты уши не закрывай, не закрывай! Она безрукая, она же когтистая! Она и прекрасная, она и ужасная! Да ты посмотри на нее повнимательней: она – как живая. Ты прикоснись к ней: она покраснеет. В щечки состав введен соответствующий. Да, прикоснись, тебе говорят!

Генерал протягивает руку к щеке, слегка прикасается, и вдруг ее лицо, слегка повернутое в сторону, разворачивается к нему, веки приподнимаются, крылья расправляются и раздается сдавленный стон.

– Фух! – отдергивает руку генерал.

Карачин закатывается от хохота:

– Что – испугался? Вот это и есть искусство!

– Ну-у, Ку-у-либин!

– Еще бы! Я над истуканом, – показывает он на обломки гипса, – тружусь пару суток, а над своими сиренами два-три года. В следующей модели сделаю так, чтобы она на вас бисером плевала.

– Не мечите бисер, сказано: глаз можно вышибить.

– А зачем вам глаза? Все равно не умеете видеть. Вот эту ло-па-ту, к примеру? Что ты в ней видишь? Ею много чего можно сделать, а не только могилу копать.

– Узнаю: фронтовая.

– Эта – да, эта – да, но есть и другие ло-па-ты! Кто видит в лопате ло-па-ту, как говорит твоя жена, тот не достоин войти…

– В царствие известное. Хороша кикимора, ничего не скажешь, хороша.

– Для кого – кикимора, а для меня – птица Сирин!

– Что ж ты ее не выставишь где-нибудь?

– Да меня с потрохами коллеги сожрут за такую безделку. Костей не соберешь. Вот и приходится притворяться примитивистом. Я, мол, как все! А я не такой! Да, я продаюсь за хлеб ненасущный, девок и водку, о, за коньяк! Ваяю этих подонков, но в душе у меня…

– Верю.

– Я своих сирен в извергов вкладываю. Настанет такое время, когда народ ваших кумиров начнет разбивать, тогда и увидят.

– Все, все, я пошел.

– Куда? Куда ты пошел?

– В музей, на работу. Меня взяли сторожем по знакомству. Мне надо идти, за мной следят.