– По времени, нас никто не ограничивает. Если потребуется, будем считать: хоть неделю, хоть две. Вскрывать будем каждую коробку. – пробурчал Побилат, снимая со стеллажа первую попавшуюся ему под руку упаковку.

– Стой, лейтенант! Не спеши. – Михайленко предпочел зайти с иного боку. – Поставь-ка тару на место и выслушай меня. – подсев к Побилату, прапорщик вновь перешел на привычный ему разговорный тон. – Так вот, мальчик. По возрасту ты годишься мне чуть ли не в сыновья. Да, и одни мы здесь. Потому, позволь обращаться к тебе по-простецки. Считай, по-отечески. Эх, Сашка-Сашка! Скажи-ка мне, а оно тебе надо? Имею в виду, сутки напролёт копаться в чужом дерьме. Уясни, милок, главное. Командиры приходят и уходят, тогда как прапорщик Михайленко практически бессменен. Считай, вечен. Знал бы ты, сколько до тебя перебывало здесь офицеров. Сколько солдат сменилось. Из всех остался лишь я один.

Ну, ты сам посуди. Куда ж без меня, тому же Лютому? Да, и тебе самому, ещё не раз придется ко мне обращаться с той или иной просьбой. Так что, сынок… Давай-ка, мы с самого начала будем друзьями. Отложим на неопределённый срок это неблагодарное занятие, посидим за столом; выпьем и поговорим по душам. Уверяю, мы найдем массу общих и интересных тем. Уж будь уверен: человек я начитанный и разносторонний.

Саня, не уж-то ты и впрямь думаешь о том, что тебе вдруг удастся найти здесь то, чего не смогла отыскать московская комиссия, собранная из прожжённых волчар своего дела, приезжавшая к нам на объект лишь пару месяцев назад и пробывших тут без малого две недели? Мальчик, советую тебе не быть столь наивным.

– Кто знает… – лукаво подмигнул прапору Побилат. – …Быть может, вы и с ними… Взяли, да и бросили «это грязное дело» и те, отпущенные им две недели, лишь говорили с ними «по душам».

– Но-но, пацан! – огрызнулся Михайленко. – Ты смотри, не нарывайся. Ведь я могу поговорить с тобой и по-иному. Мало того, что скрипя сердцем, я терпел я тебя последние восемь дней. Как распоследний бобик выполнял любой твой каприз!.. – и тут, видимо сообразив, что понесло его вовсе не туда, прапорщик вдруг осекся. – …Хотя, ладно. Забудем. Будем считать, что последних слов ты мне не говорил и я их не слышал. Ты пойми. Терпение моё, вовсе не безгранично. Да, и негоже мне, сорокалетнему мужику, словно обезьяна, прыгать по этим чёртовым стеллажам. Устал я. Влом мне, бестолково тягать эти пудовые кубы.

Сашок, ну кто проверит: считались мы или нет? Ты только представь: что пару месяцев мы можем быть (причём бесконтрольно), предоставлены самим себе. Чуешь, на что намекаю? Отдохнем, как белые люди, а после и отчитаешься. Если хочешь, я даже подкину тебе пару-тройку компроматиков о коих, ни одна комиссия не дотямала.

Для подобного случая, у меня кое-что припасено. Пить будем настоящий дагестанский коньяк, а не приторную местную чачу, которую не то, чтобы пить, раны смазывать противно. На закуску: лимончики; икорка; московская колбаска; малосольные огурчики; сало. Всё это и многое другое превосходно скрасят наш суровый армейский быт. Бросай на хрен свои долбаные шприцы и айда в мою каптёрку. Там вентилятор, удобные кресла, японская техника, музыка, холодильник. Да, что же я тебя всё дразню? Пойдем со мной, сам всё увидишь.

Побилат равнодушно и без каких-либо видимых эмоций слушал увещевания прапорщика. Он безучастно смотрел в его перевозбужденное лицо, думая о чем-то своем. Наконец, воспользовавшись короткой паузой, лейтенант попросил Михайленко подать ему нож, дабы вскрыть, всё ещё стоявшую перед ним коробку со шприцами.