Они ужинали при свечах; отблески пламени трепетали в высоких бокалах, и на какое-то время даже Джим Рут развеселился. Воздух стал чудесно прохладным, а пески пустыни, белые и чистые, как камчатное покрывало, простирались в сумрак ночи. Так они пировали, закусывая бокал за бокалом драгоценного коньяка Рута консервированной птицей с грибами и морожеными фруктами, а с другого берега пруда за ними следили из темноты туземцы.

Рут скоро отупел от выпивки, его клонило в сон – но Лэндри только оживился, а Барбара вся искрилась: гостеприимная, очаровательная и остроумная хозяйка. Ее переливчатый звонкий смех далеко разносился по ночной пустыне Дикантропуса. Барбара и Лэндри провозглашали тосты, поздравляя друг друга, и обменивались колкими шутками в адрес Рута – тот, обмякший в полусне на стуле, не реагировал. Наконец Рут заставил себя подняться и, волоча ноги, отправился спать.

На столе у озера догорали свечи. Барбара наливала коньяк. Голоса собутыльников превратились в мурлыкающее бормотание, и в конце концов свечи погасли.

Никакие человеческие пожелания и молитвы не могли продлить благословенную тьму; наступило утро, и начался день молчания и потупленных глаз. За ним последовали другие дни и ночи – время шло, как обычно. На станции уже никто почти не притворялся.

Барбара откровенно избегала Рута и, когда ей случалось что-нибудь сказать, тон ее голоса свидетельствовал о едва скрываемом злорадстве. Лэндри – уверенный в себе и в своей безопасности, щеголял гордым орлиным профилем и завел манеру сидеть в углу и посматривать то на Рута, то на Барбару так, как если бы внутренне усмехался, забавляясь возникшей ситуацией. Рут старательно сохранял спокойствие и высказывался сдержанно, не выражая ничего, кроме смысла сказанных слов.

Возникло несколько несущественных столкновений. Однажды утром, заходя в ванную, Рут обнаружил, что Лэндри пользуется его бритвой. Без лишних слов Рут протянул руку и отнял бритву.

Несколько секунд Лэндри молча смотрел Руту в глаза; его рот покривился – он собирался рявкнуть.

Рут улыбнулся, почти печально: «Не поймите меня неправильно, Лэндри. Есть разница между бритвой и женщиной. Эта бритва – моя. А человеческое существо не может быть собственностью. Не трогайте мои личные вещи».

Лэндри поднял брови: «Вы не в своем уме». Отвернувшись, он прибавил: «Перегрелись под солнцем, должно быть».

Проходили одинаковые дни – так же, как прежде; но теперь к их одинаковости прибавилось тяжкое напряжение. Слова произносились все реже, а взаимная неприязнь висела в воздухе, как висящие с потолка шелестящие обрывки фольги. Каждое движение, каждый контур чужого тела вызывали отвращение, воспринимались как намеренная демонстрация ненависти.

Рут почти сознательно забылся, углубившись в изучение камней и костей – проводил часы за микроскопом, делал тысячи измерений и тысячи заметок. Лэндри и Барбара завели привычку совершать по вечерам длительные прогулки – как правило, к пирамиде – после чего медленно возвращались по плотному прохладному песку.

Тайна пирамиды внезапно вызвала у Лэндри пристальный интерес – настолько безудержный, что он решился пристать к Руту с расспросами.

«Не имею ни малейшего представления, – отвечал Рут. – Мои догадки ничем не лучше ваших. Но туземцы не хотят, чтобы кто-нибудь проникал внутрь пирамиды – это все, что я знаю».

«Мф! – Лэндри хмыкнул, глядя в пустынный горизонт. – Кто знает, чтó там, внутри? Барбара говорит, что на одном из туземцев было алмазное ожерелье стоимостью в тысячи валюнтов».

«Все возможно, надо полагать, – пожал плечами Рут; он не мог не заметить, как алчно покривились губы Лэндри, как скрючились его пальцы. – Не советую рисковать, однако. Я не хочу ссориться с туземцами. Зарубите это себе на носу, Лэндри».