Я задвигаю ящик, чувствуя странную пустоту в животе. Немногие принадлежавшие мне вещи исчезли. Не скажу, что мне очень уж жаль, однако это все, что у меня было. Все, что хоть что-то для меня значило.

И напоминало о прошлой жизни. О родителях. Я стараюсь сдержать наворачивающиеся на глаза слезы. Чувствую, как все сжимается у меня внутри. Возможно, вожатые уже освободили мое место для кого-то другого. Мой ящик, моя койка – ничто больше не хранит и тени воспоминаний о ком-то, кто жил здесь, а потом исчез.

Можно подумать, что Оливер Хантсмен не существовал никогда на белом свете.

Забираюсь по лесенке в койку – мою старую койку – и ложусь на тощий продавленный матрас. Смотрю на потолок. Он находится надо мной на расстоянии вытянутой руки и покрыт вырезанными именами, непонятными значками и непристойными рисунками. Их оставили мои предшественники – парни, которым не спалось, или было скучно, или просто хотелось, чтобы их помнили. Они вытаскивали свои карманные ножи и начинали резать дерево в доказательство, что они жили на этой земле.

В кармане куртки я нахожу холщовый мешочек с травами, который дала мне она. Мешочек пахнет так же, как мамин сад, где она выращивала чабрец, картошку и морковку – ее мы ели, вытаскивая за зеленые хвостики прямо из земли. Я прижимаю мешочек к груди, пытаясь прогнать угнездившийся там холод. Стараюсь не думать о маме – такие мысли для меня всегда как ножом по сердцу. Они заставляют чувствовать себя одиноким – ужасно, безнадежно одиноким.

Все называют Нору ведьмой. Лунной ведьмой, полной зловещих мыслей и странных слов. Ведьмой, которая живет в странном доме, наполненном странными вещами. А стоит этот дом среди леса.

Может, правду говорят. А может, просто пересказывают чужие сплетни. Или рассказывают о ней, чтобы никто не стал трепаться о них самих.

Возможно, она тоже чувствует себя одинокой. Непонятой. Ощущает внутри пустоту, которая никогда не будет заполнена.

В точности как я.

Потрескивает в печке огонь, а я закрываю глаза и укрываюсь с головой одеялом, чтобы немного согреться.

Пытаюсь уснуть. Мир вокруг начинает таять и размываться. На какое-то время я засыпаю, но сон приходит тягучий, мрачный – в нем я бегу среди деревьев, подняв глаза вверх, и ищу звездное ночное небо, но не нахожу. Я заблудился, и я падаю в снег, и мне холодно, холодно, холодно, пока она не трогает меня за руку, и я моментально просыпаюсь.

Открываю глаза. Я лежу все на той же койке и смотрю в потолок.

Но я больше не один.

Внизу слышны голоса и шарканье подошв.

Остальные вернулись.

Я продолжаю тихо лежать, слушая их шаги, слушая, как захлопнулась входная дверь. В хижине темно, солнце давно село, и никто не знает, что я здесь, лежу, притаившись на верхней койке. Они не знают, что я вернулся.

– Я же говорил, что ничего она не погаснет, – говорит кто-то. Я узнаю́ этот голос. И голоса остальных, вместе с кем я делил эту хижину до того, как потерял память. До того, как пропал. Это сказал Джаспер, у него высокий голос.

Слышу, как подбрасывают в печку новые поленья, как шаркают ногами, выдвигают и задвигают ящики комода. Нижняя койка подо мной трещит и шатается – это Лин шлепается на матрас и начинает колотить ногой по деревянной раме.

Джаспер, койка которого находится прямо напротив меня, говорит.

– Не понимаю, зачем мне нужно знать это дерьмо. Зачем он мне, этот компас? В сортир по нему ходить, что ли? А в лес я после того, как вернусь отсюда, ни за какие коврижки не пойду.

– А если вдруг тебя пригласят работать здесь вожатым? – ехидно спрашивает Лин, и они втроем хохочут.