– Кхе-кхе… – Мужчина, лежавший на животе, поморщился и повернулся к ним: – Не совсем. Я же объяснял – это был процесс, длительный процесс изменчивости и естественного отбора…

– Конечно, профессор. Обезьяна, доктор, представляете? В общем, его подстрелил казак. Сзади. Чуть пониже хвоста.

Они продолжали обход.

– Ефрейтор Слобода, чешская велосипедная пехота, еще одна ампутация после обморожения. Тарновский: левая рука. О Боже, ефрейтор, осторожнее, держите ее приподнятой – на то Бог и дал нам повязку! А это Саттлер, австриец, постоянно молится, слишком часто даже, это тоже своего рода болезнь. Был ранен в грудь, лежал среди умирающих, пока не вмешался Святой Дух.

В конце прохода они остановились.

– А это у нас… – она встала на колени, – это у нас сержант Черновицкий, еще один поляк, хотя тут нам особо гордиться нечем. Ампутация ноги и руки. Покажите доктору, сержант. Видите, как хорошо заживает? Но мы помогли ему не только с физическими недугами, пан доктор, но и с духовными тоже. Когда сержант Черновицкий прибыл к нам, он не знал, как правильно обращаться к сестре милосердия. Но мы научились! Мы усвоили, что сестра милосердия – не девка из кабака, с которой можно позволять себе вольности. Верно, сержант?

– Совершенно верно, сестра, – отвечал солдат, опустив глаза.

– Скажите доктору. «Вам что-нибудь нужно, солдат?» – это невинный вопрос, правда, сержант?

– Верно, сестра. Это медицинский вопрос.

Стоя рядом с ней, Жмудовский изо всех сил старался сохранять суровый вид, скрывая улыбку в бороде.

– Да, именно, медицинский вопрос, – сказала Маргарета. – И как мы отвечаем, когда нам задают медицинский вопрос?

– Мы отвечаем любезно, сестра. Мы знаем, что Бог даровал нам великую милость, оставив в живых, и мы благодарим Его кротостью и добрыми делами.

Она повернулась к Люциушу с умиротворенной улыбкой:

– Видите, доктор, какой он у нас культурный.

Когда они отошли и солдаты не могли их слышать, Люциуш сказал шепотом:

– Вижу, вы его усмирили. Могу я спросить…

Ее глаза сверкнули.

– Как я уже сказала, доктор, Бог дал Своим чадам морфий. И Он же дал право лишить морфия.

Она мимолетно улыбнулась, и он впервые увидел ее мелкие зубы. Он вспомнил солдата в Кракове, который кричал от боли, когда кончилось болеутоляющее.

Она, должно быть, почувствовала, что ему не по себе.

– Я здесь одна, доктор. Тут или морфий, или Манлихер.

Воцарилось долгое молчание. Потом она встретилась взглядом со Жмудовским, и они оба расхохотались.

– Это шутка, пан доктор. Я пока никого не застрелила.

Еще одна пауза.

– Во всяком случае, здесь, в Лемновицах. Ах, доктор, это тоже шутка. Что ж вы так пугаетесь. У вас все время такой вид, будто вас вот-вот поведут на виселицу.

Они продолжали обход. От одного края к другому и обратно. Нам повезло, сказала она, обычно на обходе попадается пара ампутаций, которые начали подгнивать, а в этот раз, кажется, обошлось.

– Да, – согласился Люциуш. – Повезло.

Он все пытался понять, когда наступит подходящий момент, чтобы признаться. Им всем крупно повезет, если он не будет их лечить.

Но он не признался. До конца второго ряда и обратно, по третьему, теперь к отделению терапии – лихорадки, кашель, дизентерия, за небольшой ширмой, в жалкой попытке защитить остальных от заражения. Пушманн, Млакар, оба с пневмонией. Надлер: жуткий абсцесс миндалин. Кулик, доктор, бедняга Кулик: хроническая диарея с тех пор, как мама нарочно отравила его прощальным ужином, чтоб его не послали на фронт.

И дальше… Да, бедный Кулик, думал Люциуш. Но твоя мать, по крайней мере, не хотела пускать тебя на войну.