Я подумал: вот подбегу и откушу!

Но оказалось, что мне слабó. М-да.

Я перешел улицу, пробежал неуклюже по тротуару, чуть не растянулся, поскользнувшись, перешел улицу обратно и как ни в чем не бывало зашагал Лишье навстречу. Надо было видеть ее лицо. Как будто я – это воздух. Проходя мимо нее, я заметил, что от батона откушен кусочек, точно мышка поработала.

– Ну и как, вкусно? – спросил я ее со спины.

Она невозмутимо шествовала дальше – девочка, которая слышит только то, что хочет слышать, – вне школы я для нее просто не существовал, что бы я ни кричал, что бы ни делал.

Дойдя до магазина «Вана», я со спины увидел папу. Он нес два мешка с углем, в каждой руке по мешку. Этот уголь ему дала тетя Фи. Затвердевший снег на тротуаре был очень скользким, и папа смотрел себе под ноги, из-за чего выглядел еще более сутулым, чем всегда.

Я остановился.

В последнее время папа постоянно ворчал насчет угля, маргарина и сыра, которые нам не по карману. Мне это даже нравилось: благодаря папиному ворчанью казалось, что после войны времени прошло меньше, чем после маминой смерти.

Но сейчас, когда папа тащил этот уголь, он показался мне ужасно милым. Сегодня вечером у нас дома будет тепло, это же здорово. Я развернулся и пошел в другую сторону. Вечером я еще успею пообщаться с папой. А тащить тяжелый уголь мне было неохота, к тому же я хотел в кино.

Вечером наша затопленная печка потрескивала. А рядом с потрескивающей печкой стояла угольница, полная угля.

Мы с папой были совершенно счастливы. Мы подложили подушки себе под спины, поставили ноги на перевернутый ящик и раскраснелись от тепла.

Уже минуту спустя папа начал отключаться, хотя глаза у него оставались открытыми. Я корчил ему рожи, а он не замечал. Время от времени он усмехался, отвечая своим мыслям, а не миру вокруг. Когда я сделал губами «п-п-п-п», он вздрогнул и посмотрел на меня удивленно. Я прямо увидел, как он думает: «Ах да, я же тут не один, со мной рядом этот шкет, как славно!»

– Поставлю-ка я вариться картошку, – сказал он. – А ты пока накрой стол, Томас.

За мной дело не стало.

Папа чистил картошку всегда уже в вареном виде. Своими жаропрочными пальцами он торжественно клал картофелины на мою тарелку. У печки грелся чайник от тети Фи с отбитым носиком. В нем еще было немного подливки: тетя Фи умеет сделать подливку из косточки от мяса и половинки луковицы. И еще у нас было яблочное пюре. Я размял картошку, перемешал с яблочным пюре и подливкой и в полминуты проглотил эту сладковатую кашицу.

– Ты чавкаешь, когда ешь, Томас, – сказал папа.

– Я мог бы съесть еще десять таких порций, – сказал я и тут же разыкался.

Всякий раз, когда я икал, мы с папой вздрагивали вместе. Это было весело.

– Голод можно заглушить, – сказал он неожиданно, – а горе – нет.

Ну вот опять – слезы у него в глазах. Чушь какая-то. Я не раз видел у него такие же слезы в самый неподходящий момент, когда мама еще была жива.

– Знаешь, чем можно заглушить горе? – спросил он.

Я не знал, да и не слишком хотел знать.

– Еще более сильным горем.

Я засмеялся.

– Почему ты смеешься, Томас? – спросил он.

– Это от нервов, – сказал я.

– Ты смеешься надо мной?

– Почему ты не ешь? – спросил я.

– Я уже ел вчера.

– Это старая шутка, я ее знаю.

– Этого-то я и боялся. У меня нет для тебя новых шуток, ты слышал уже все мои шутки.

Потом папа сидел за столом один. Перед ним лежала раскрытая толстая тетрадь в обложке из цветного картона. Он выглядел так, словно его где-то колет иголка.

– У тебя болит зуб?

– Нет, – сказал он, – я работаю.

– И от этого тебе больно?

– Вообще-то да, – ответил он. – Тебе этого пока не понять.