Я оседлал мотоцикл с оружием, сделался вновь видимым и поехал к своим бойцам на холм. Там разгрузились, и, посадив пограничника за пулемет в коляску, поехали к бывшему сельсовету, над которым теперь развевался немецкий флаг. Возле него стояли еще три мотоцикла и часовой у крыльца. Из распахнутого окна звучали немецкие песни, пьяные выкрики. Я достал из кармана френча какие-то бумаги и направился к часовому с видом, что хочу ему или показать, или спросить. Подойдя, я ребром ладони разбил ему кадык, заглушая любой его выкрик, и, оглянувшись, нет ли проходящих машин, бросил в окно две гранаты. Внутри на миг все стихло, затем крик «Граната!», и грохот двух взрывов. Зайдя внутрь, я увидел только тела фрицев. Затащили с улицы часового, которого, как всегда, уже дорезал пограничник, ну не мог он пройти мимо живого фрица. Кредо у него, что хороший фриц, это мертвый фриц. Как хоть таскал тогда он их в разведке с такой философией? Просто я не знал, что вся семья у него погибла на заставе под бомбежкой в первые дни войны, вот и мстил он за них. За своих родителей, за жену и сынишку он готов зубами рвать горло фашистам. Но даже убивая их, его не отпускала щемящая боль, лишь на миг становилось легче, а потом снова жажда мести толкала его в бой. Смерть его обходила, как бы давая возможность сполна отомстить за родных и близких ему людей, за друзей, сложивших голову там на заставе, за Родину, что вырастила и воспитала его.

– Послушай, Семен! – обратился я к пограничнику. – Давай-ка ты бери мотоцикл и дуй на остров, возьми сколько можешь взять снайперских винтовок, десяток бойцов, кто хорошо стреляет, и возвращайся сюда. Мы же пока начнем минировать дороги. Ну, давай, побыстрее возвращайся! Скоро здесь будет жарко!

– Жарко, это хорошо! Это я люблю! – злобно оскалив зубы, прошипел Семен и резко передернул затвор немецкого автомата, после чего завел мотоцикл и, лихо развернувшись, он попылил в сторону далекого леса.

Я же направился на холм, где заставил уставших за день бойцов копать окопы в полный профиль, зная, что это спасет не одну жизнь. Тихо матерясь, чтобы я не слышал, они долбили окаменевшую под июльским солнцем землю, вгрызаясь в нее. В полночь пришла колонна с ранеными и с моим подкреплением. Комдив, как и обещал, дал полную роту возглавлял которую старшина, почти все командиры погибли. Разделив роту повзводно, я первый взвод поставил на въезде в деревню, заставив копать траншеи и укреплять позиции. Второй взвод отправил на холм, чувствуя, что это будет основной пункт обороны. Третий взвод стал окапываться за мостом.

Вместе с ротой прибыли четыре полковых пушки с запасом снарядов и двое телефонистов, которые уже тянули с холма провода к первому взводу и на мост. Это было уже веселее. Пушки закатили внутрь церкви, и я заставил расчеты пробивать сквозь стены бойницы. Для двух пушек в сторону поселка и дороги из леса, а для двух других в сторону моста. Из подвала церкви выкинули под обрыв трупы немцев и ненужный хлам. Одним словом, очищенный подвал стал неплохим будущим медсанбатом, да и полуподвальные окна с решетками были неплохими огневыми точками для пулеметов. Заставил пулеметчиков расчистить перед окнами сектора обстрела, срезать часть грунта и устроить изнутри перед окном приступок, чтобы удобнее было стрелять. В общем, все хорошо работали, понимая, что бои будут тяжелые.

Часа через два, когда на востоке небо стало светлеть, вернулись машины, отвозившие раненых за мост, в лес. Капитан, что их сопровождал, остановив колонну, спросил: «Как дела?». Я махнул рукой, что все нормально, и посоветовал ему как можно быстрее сделать еще одну ходку.