Я не пошел с ней в зрительный зал. После окончания сеанса я затаился на верхнем этаже, а к ней подослал официанта с букетом белоснежных, как мое чувство, роз. Я надеялся ограничиться красивым жестом, из тех, что запоминаются надолго, но официант раскрыл ей мое логово.

– Ты такой sweetly… – она опять обожгла меня лазерным взглядом.

Я, как всегда, подарил ей пачку ее фотографий в моем исполнении. Обычно я перерисовывал ее в Зебру. Она смеялась. Ей нравились мои фоторисунки.

А потом все случилось как обычно: ее торопливое прощание.

На следующий день она опять позвонила мне. Чтобы вежливо поблагодарить

Я пролетаю на красный сигнал светофора! Встречные водители остервенело сигналят мне! Фак ю! Я пальцем показываю кому-то магический знак. Я четко понимаю, что выгляжу безумным, невменяемым хамом в глазах всех окружающих. Я мысленно прощаю всех, кто был груб со мной на дорогах! Я мысленно благословляю безумцев. «Ройзман! Где ты?! Ответь, наконец!»

После кинофестиваля я постоянно искал поводы, чтобы встретиться с ней и провести время. Я был противником банальностей и в этом отрицании, конечно, был ужасно банален. Я не мог просто пригласить ее в кино или в ресторан, нужно было найти яркий повод. Я уже не мог задумываться о сексе. Я думал только о том, как удивить ее, поразить ее воображение. Я мог бы атаковать ее губы, но только в том случае, если она раскроет рот от изумления, а причиной стану я.

Мне казалось, что она избалована тусовками, общением, событиями… Как же меня удивляло, когда выяснялось, что она не знает имен модных гастролеров, о которых говорила вся светская Москва, и не бывала в местах, в которых, по моему разумению, должна была жить ночами. Ее ни разу не встречали в «Вог-кафе», она не ужинала в «Галерее» и не забегала на ночной кофе в «Курвуазье». Она игнорировала «цеппелиновские» вечеринки, «Скромное обаяние буржуазии» продолжал оставаться для нее фильмом Бунюэля, «Пушкин» – поэтом, которого много читают в школе, «Дягилев» – знатным импресарио, и ей, похоже, было чихать на все зима-лето-осень-проджекты этого мира. Оказалось, что я совершенно не знал ее вкусов и привычек. Она открывалась мне медленно, как стыдливая невинность, сантиметр за сантиметром поднимая подол платья. Вот я узнал, что она предпочитает выпивать со старыми друзьями в маленьких неизвестных кафе, вместо того чтобы блистать в роскошных клубах. Вот выяснилось, что она не любит богатых людей за их деньги. Вот я понял, что ее преданность подругам граничит с самоотверженностью. Она не спит со своим продюсером… Она не поет в банях… Она читает Коупленда и слушает Генсбура… Где раньше были мои глаза?

Я очаровывался ее внутренним миром. Она перестала быть сексуальным объектом. Она перестала быть красивой куклой. Я уже не мог сказать «я хочу ее». Я, кажется, влюбился в человека.

У нее же, напротив, высказанное намерение общаться со мной никак не желало воплощаться. Я предлагал сходить на концерт, она соглашалась, но через два часа перезванивала и ссылалась на неожиданно возникшую работу. Я вез букет цветов в казино, где она должна была петь, она звонила в полночь со словами благодарности – и только. Теперь, каждый раз отказывая мне во встрече, она произносила это тошнотворное слово «работа». Похоже, она никогда не слышала песню «Work is four letter word». Я не говорил с ней об этом, но про себя думал, что для каждого существует иерархия приоритетов, и все дело в том, что моя персона в ее шкале ценностей попросту отсутствует. Ведь не может же она только работать и спать. У женщины в ее возрасте должна быть активная личная жизнь. Просто я не вписывался в нее. На втором месте после работы, вероятно, были подруги, затем какие-то мужчины, которых я не знал и не желал знать. Но меня там не было. Вообще не было. Обладая хорошей фантазией, я почему-то никогда не мог представить ее с другими мужчинами. Я пытался, но никогда не мог представить ее голой и занимающейся сексом, хотя других женщин раздевал в своем воображении с легкостью. Конечно, я видел под одеждой, что у нее стройные ноги, но вообразить форму коленных чашечек у меня не получалось. Я видел, что у нее небольшая грудь, но представить себе размер и форму ее сосков не мог. Для меня это были две восхитительные, безупречной формы капли, стекающие по шелковой коре эбенового дерева. Сплошная поэзия, лишенная чувственного материализма. Но я все-таки хотел ее.