За это мы и величали его между собой Гофманом[8]. Он всегда знакомил нас с тем, что не входило в образовательную программу, рассказывал о том, что, на его взгляд, было понятней и интересней. Гофман обожал свой предмет и тех, кому преподавал его. Думаю, именно это позволяло ему быть лучшим педагогом кафедры.

«Каждому психологу важно быть „пролеченным“, – утверждал он. – Нужно тщательно проработать свои проблемы и состояния, чтобы воспринимать людей не через призму личных трудностей, а с ясным умом и открытым сердцем».

– Твою терапию важно продолжать, – словно прочитав мои мысли, заявил бывший муж.

После моего затянувшегося молчания, будто не зная, чего ожидать дальше, он нерешительно прибавил:

– Дорогая…

Ответа не последовало. Только мое глубокое, спокойное дыхание.

– Скажи хоть слово…

Вновь тишина. Собеседник явно не понимал, что я давала ему возможность покинуть мою квартиру и тем самым избежать очередного конфликта.

– Значит, – не унимался он, – все-таки у тебя кто-то есть?

– Есть. Но это тебя не касается, – наконец отозвалась я.

Он сразу помрачнел, сурово поджав губы.

Безмолвие последовало за моим вызывающим признанием. Взглянув на него, я была потрясена видом откровенного горя на его лице.

– Не надо… Не смотри на меня так, – отвела я взгляд.

– Почему?

Вместо ответа я раздраженно тряхнула головой.

Он тут же попытался меня обнять, но я отпрянула, отвернулась, но не ушла.

В ответ он печально и устало прикрыл глаза.

Мне сделалось совсем грустно и снова стало казаться, что я была чересчур резка и неправа, так огорошив его своим безразличием. В подобные минуты во мне всегда происходило сражение воинов независимого будущего и удобного прошлого. Но это раздирающее чувство длилось ровно до тех пор, пока он не начинал говорить.

Ломая стереотипы, на этот раз первой заговорила я:

– Ты ничего не понимаешь! Я не смогу стать счастливой с тобой, сидя дома и занимаясь обычными делами. Мне требуется гораздо больше, чем то, что ты можешь мне дать. Я более не желаю всего этого и не нуждаюсь ни в тебе, ни в твоей чрезмерной опеке. Мне душно рядом с тобой.

Его лицо напряглось под моим пристальным, горящим взглядом.

– Чего ты хочешь?

– Свободы.

– Это я понял. Но я хочу знать, чего ты хочешь от меня?

– Я хочу свободы от тебя.

– Я вот что тебе скажу, – продолжил он после тягостного молчания. – Я впредь здесь не появлюсь, если ты пообещаешь мне встретиться с профессором.

– Обещаю, – уже еле сдерживая гнев, почти прорычала я. – Теперь будь добр, уходи.

Единственный человек, который по-настоящему любил меня, ушел быстро и молча, оставив свой ключ на барной стойке.

Медленно подойдя к входной двери, силясь спокойно и глубоко дышать, я повернула замок на три оборота. Но потом на пороге кухни наткнулась на пакеты с продуктами, и мне уже не удалось совладать с собой.

С удивительной одержимостью и остервенением я пинала их до тех пор, пока все содержимое не разлетелось по полу. В завершении своей терапии я разорвала коробку с мюсли, устроив злаковый снегопад. Молоко быстро пропитало ковровую дорожку и желтоватыми разводами дополняло картину гастрономической вакханалии. Яйца были разбиты о стену, но бананы остались в целости и сохранности, что явилось ярким доказательством моей вменяемости. О завтраке я все же подумала.

В ванной комнате, вытягивая из волос застрявшие мюсли, я глядела на себя в зеркало – оттуда на меня смотрело детское личико. Веснушки поблекли, зубы выровнялись и побелели, но нос остался по-прежнему чересчур курносым, а глаза – голубыми и печальными. Теперь я красила волосы в блонд, но рыжие корни отросли, выдавая истинный цвет.