Писатель из Ростова-на-Дону. Дебютировала в 2020 году с подборной рассказов в Esquire. В 2021-м вошла в финал литературной премии «Лицей» со сборником «21 история о том, что умерли не все».

Во мне живет душа маленькой девочки, убитой коровой. Помню свое двухлетнее тельце, южное жаркое лето смяло на полу ситцевое платьице. В трусишках, босая, по еще горячим от долгого дня порожкам, бегу во двор. Пишешь «бегу», на самом деле слово другое. В беге четкость, в движениях ребенка – расхлябанность кашки, несогласованность пюрешки, что-то от киселя. Хочешь мяч поймать – а он мимо рук, слишком быстрый, слишком круглый, а руки медленные, и все медленное. Бог с ним, недолго мне осталось бегать. Вперевалочку, слово, наверное, это. С кружкой, кружка у меня в ручках жестяная. С зайцем!

Отворяю калитку, проскальзываю в коровник, там тепло и знакомо. Корова – да как ее звали, Мура? – вернулась из стада, наелась травы, налилась выменем. Мама журит – да как меня звали, Маша? – из вымени журчит в ведро. Мать отворачивается, соседка, может, окликнула, петух кукарекнул, кот с бочка на бочок перекатился в сытости чердачка. Мама отворачивается, я подхожу к корове сзади. Последнее, что я слышу, – мычание и крик. Корова копытом в лоб.

Описания посмертия банальны. Я толком и не понял, что случилось, от суеты в коровнике ускользнул быстро. Двигался теперь легко, как скользкий. Веселился, хохотал, прошел сквозь стог сена, сквозь воду в речке. Скоро стемнело, вернулся. Лег к маме в кровать. А она – деревянная, только плачет. Деревья плачут? Березы весной, их слезы сладкие. Значит, мама – береза.

Кровать папы пустая. Старшей сестры тоже нет. Брат сидит на кушетке, держит голову руками. Кот на меня глядит, шипит, бросается. Брат поднимает взгляд и цыкает, кот не прекращает. Брат орет: «Брысь!», кот не уходит. Брат вышвыривает кота за шкирку, вот тебе раз, и никаких больше свидетелей.

На этом воспоминание обрывается, и в следующем кадре я четырехлетний мальчик Миша, отчаянно воюющий со шнурками. Миша я и сейчас, только постарше. А галиматья вся эта всплыла в отключке, в медитации. Однажды притащила на йогу подружка, потому что осознанность. А тут – это. Непереносимость лактозы у меня, оказывается, древняя, кармическая.

Я шучу, потому что я веселый, но на самом деле мне страшно. Подружка приходит в платьице бэби-долл, а я думаю, что у меня когда-то было похожее. Снимать платье с нее не хочется, ничего не хочется. Хочется к маме в кровать. Той маме, которая меня знать не знает, с которой не виделись лет пятьдесят. Должно быть, умерла уже. Так ведь и я умер, чем черт не шутит.

Я автомат для существования, кроме неприятной органики и углекислого газа, произвожу продукт, который поддерживает существование других. Усталой рукой вношу правки – доходы после нашего курса вырастут не на 30 процентов, а на 36,6. Я где-то читал, что люди отзывчивы к физиологически значимым цифрам. Замерим конверсию, тест. Я автомат для тестирования гипотез, я автомат для эффективности, я автомат с томатным соком, теплым, еще и густеет, бе.

Подружка снова тащит на йогу, и я иду, потому что я автомат для любви и потакания ей. Я особо не гнусь – не та конфигурация сборки, но в шавасане меня уносит дальше всех. В шавасане лето, и мне два года, и корова бьет меня копытом в лоб снова и снова, чтоб я проснулся, но я не просыпаюсь, и только удар длится вечность. Наверное, что-то пошло не так. Может, моя жизнь – это просто ад той маленькой девочки. Может, она была жутко злая. Может, я сам во всем виноват.