* * *
Сегодня утром я неспешно шел,
горело небо синим, птицы пели,
черемухи заканчивалось шоу,
заканчивался май в конце недели.
Я шел, и в кириллическую вязь
сплетались буквы, выводя узоры
про жизнь, где бесконечное сейчас,
где любят непростые разговоры.
Как памятник себе, смотрел вперед
на лица улиц в солнечном варенье,
на города беременный живот,
внутри которого мое стихотворенье.
Мое мгновение, мгновение мое!
Я ощущал всю мощь твоих инверсий.
И бабочки-весны короткое житье
всего на свете было интересней.
* * *
Был день простой, как летняя весна.
Жил человек на хлебе и рекламе.
Держалось небо голубое на
слонах, китах, котах и Мандельштаме.
ПЕСНИ ВЕСНЫ В ВОСТОЧНОЙ ЕВРОПЕ
1
Начиналось так…
Небо, полное яблок, падало на землю.
Земля падала на небо, полное яблок.
Ветер облизывал осколок морозной реки.
Редкая трава потянулась к рукам
местных, предчувствуя их тепло.
Долгое ожидание, похожее на попытку записаться
по телефону на прием к терапевту, и вот уже кто-то
из нас произносит слово «весна» постметафорой
признания в любви. Сперва робко и неуверенно,
а потом не стесняясь прохожих и коллег по работе.
Хочется запомнить момент,
когда наши лица
начали тонуть в солнечных лучах,
а мы гуляли по растаявшему снегу,
словно бессмертные.
2
В марте уже можно начинать
немного грустить из-за зимы.
Она снова неизбежно приближается,
как следующее утро после дня рождения.
Я заранее представляю будущее лето с легкой ностальгией.
Это чувство сопоставимо с тем действием, что уже никогда
не выполнишь, с теми словами, что уже никогда не произнесешь,
с той жизнью, что уже никогда не проживешь,
но продолжаешь прокручивать в голове
возможные варианты. Поэтому я обнажаю буквы
перед читателем, удаляю лишние тропы и нарративы,
окунаюсь в неоромантизм весны, чтобы обнаружить глаза
пост/мета/модерна (нужное подчеркнуть);
чтобы уловить движение слов в строке; чтобы осознать
все аллегории и все аллитерации;
чтобы услышать обрывки разговоров
в общественном транспорте,
где наивные рассуждения ребенка смешиваются
с наивными рассуждениями взрослых
настолько, что неразличимы;
чтобы внутренняя стиховность и говорение
превращались в стихотворение,
а свет рассыпался радугой,
как лучшая в мире раскраска.
* * *
Летние полки провинциальных супермаркетов
после нашествия короедов (так мы зовем
городских), словно женщины, брошенные мужчинами,
дожидаются очередного товароведа, чтобы на буднях
спасти односельчан от дефицита, когда опустошенную и унылую парковку
согревают солнечные лучи.
Дачи в ближайших садоводствах,
купленные или перешедшие по наследству,
снова впускают в себя варваров из мегаполиса,
которые так и не стали местными.
«Эти с города приехали», – поскрипывает калитка,
хрипит динамик смартфона, переходит из уст в уста соседей.
Поток автомобилей слабеет к закату. Наконец-то
можно выйти на улицу и надышаться лесом.
Захожу в супермаркет, где остался единственный,
чудом спасенный пакет с тихвинским хлебом,
как последняя сигарета в пачке.
* * *
В стихах разрежешь человека,
а там такая красота,
а там такая файлотека,
прозрения и слепота.
Глядишь без зависти и злости —
ты сам такой и тем живешь:
идешь работать или в гости,
по Млечному Пути плывешь,
находишь всякие приметы,
смеешься над самим собой.
Стихи разрежут стиховеды,
а человек внутри живой.
* * *
Отпустил стихи в большой мир.
Не звонят и не пишут. Хорошо им там?
Не холодно в глазах читателей?
* * *
Нырнуть в новый день,
А вынырнуть в старом
До того, как
* * *
Вот мы и проснулись на белоснежных страницах января,
став его повествованием, в котором надежда смешана с тревогой,
словно китайский виски с казахстанской кока-колой.
Новогодние фейерверки внимательно всматривались в наши окна.