– Действительно, не к чему, – ответил я впервые в жизни так. Наверное, дерзко – с матерью не хочет разговаривать! Но если действительно не хочу. В таком, во всяком случае, тоне.

– Лёнь, а вот мои родители… – начал я, когда тот распечатывал пластинку «великой американской группы, которую у нас никто не знает». Во внутренностях пластинки – фото, где какие-то дядьки толстые, волосатые и бородатые, как какие-нибудь крестьяне со старинных картин. Grateful Dead.

– Лёнь, – снова начал я, когда пластинка уже закружилась и игла опустилась с шипением. – Вот меня родители чмырят за то, что я музыку слушаю.

– Ну у них же другие вкусы, они не любят ни блюз, ни рок тем более.

– Чмырить-то зачем?

– Да не обращай внимания, родители тебя любят и хотят, чтоб ты учился хорошо.

– Это понятно. Но музыка разве мешает?

– Надеюсь, что нет.

– Вот этот на тебя похож. – Я ткнул пальцем в фото на развороте пластинки. – Ты?

– Нет, это Джерри Гарсия, – улыбнулся Лёня. И вдруг спросил: – Петь, а тебе сколько лет уже? Одиннадцать, двенадцать?

– Четырнадцать, – пришлось мне сказать. Я почувствовал, как щеки теплеют. Вот кто его за язык тянул, а? Получается, меня опять за малолетку приняли. Не кто-нибудь, а друг, можно сказать.

– Как время-то летит, – покачал головой Лёня. – Такой большой уже! А вроде недавно мама твоя замуж выходила.

– Ты помнишь?

– Конечно! Пир устроили…

– Ты был?

– Конечно, мы тогда дружили все. Я, мама твоя, папа, Аркадий… Как он, кстати?

– Да ничего, живет у жены.

– Хорошо ему, – усмехнулся Лёня. – Наверное. Слушай, а тебе девочки уже нравятся?

– Ну… – Я снова покраснел.

– Конечно, нравятся, – улыбнулся он. – Кто-нибудь в классе?

Я кивнул. Блин, вот откуда он все знает?

– Молодец! Ладно, давай я тебе Джона Ли Хукера поставлю.

– Кого?

– Блюзмен великий.

Иголка бесшумно опустилась на медленно вращающееся виниловое поле. Никаких щелчков, легкое шипение. И вдруг – разболтанная гитара, голос дрожащий и резкий, как наждак.

– Вот, – тихо сказал Лёня. – Истоки. Весь твой любимый рок из блюза вырос!

Может, подумал я, и вырос. Некоторые мотивы – прям рок-н-ролл настоящий. Но рок как-то поаккуратнее, что ли.

– “I love the way you walk”, – говорю, – это про чего это он?

– Про любовь, понятно дело. Весь блюз про любовь, тоску и одиночество. – А ты здорово слова на слух ловишь!

– Наверное… – Я облизнул сухие губы. Приятно, черт возьми. Рискну высказать собственное мнение: – Но мне музон чо-то не очень. Не забойный. Не просекаю.

– Вырастешь – просечешь, – улыбнулся Лёня.

Никогда я это нытье не просеку, подумал я.

– Лёнь. А вот что музыка дает человеку? Ну, кроме радости?

– Ну ты и спросил! Радости что, мало?

– Да предки достают: музыка твоя дурацкая, ничего не дает…

– А, вон что, – вздохнул Лёня. – Музыка дает… понимаешь, смотря что слушать и как.

Он провел вниз-вверх ладонью по голове, от макушки к шее и обратно. Волосы как торчали торчком, так и остались.

– Музыка утончает чувства.

– Чего? – не понял я.

– Ну… Меломан не может быть циником, по-простому если.

Я кивнул. Нормальное объяснение. Не вижу связи, не очень понимаю, кто такой циник, но звучит хорошо. Меломан не может быть циником – вверну при случае.

Когда Лёня пошел проводить меня, то, открыв мне дверь, увидел на лестничной клетке маму мою. Совпадение. Мать – с ведром помойным. Которое я обязан выносить.

– Ань, – сказал он ей. – Здравствуй.

– Здорово, коли не шутишь.

Чего это она такими штампами выражается? Мама двинулась вниз по лестнице, к лифту.

– Ань, Петька-то твой молодец какой!

– Да ладно тебе, учиться ему надо… Петь, вынеси ведро.

Неопределенная фраза с железной – в кавычках – логикой. Что это с матерью? Неужели она думает о Лёне то, что о нем говорят всякие… соседки? Мать уже дошла до лифта, не оборачиваясь.