Квинтэссенция (тоже учительское словечко): девушки, накрашенные так, что в темноте светятся, надушенные сладким, цветные лосины, каблуки по метру. В основном жутковато это все, как мне показалось. Но – волнует. Может, аллергия на духи, не знаю.

Вовка Жирный притащил какой-то ликер, который давал всем отхлебнуть незаметно. Мне тоже предложил с усмешкой. А чо, говорю, легко. И отпил. На секунду горло обожгло, но тепло внутри осталось. И как-то легко стало и радостно. Я даже танцевать пошел – быстрые, которые не люблю и не умею. А тут прям самому понравилось. Пляшешь, подмигиваешь барышням, они тебе улыбаются, всем хорошо.

– Ты двигаешься – умора, – сказала мне Лама.

– Ты сама жаловалась, что мальчики не танцуют.

– Но ты за всех выступил, герой! Пошли курить.

– Пошли.

Сигареты у Оксанки. Она иногда за школой брала чью-нибудь сигарету «на пару тяг», но я не знал, что она уже со своими.

Мы все раскурились на крыльце. А что, сегодня не просекут учителя, даже если просекут – сегодня без палева. Время ж не учебное.

У меня от танцев и свежего воздуха голова закружилась приятно. Курить не рискну. Еще не пробовал, а закашляться от первой затяжки – это ж не круто. Потом как-нибудь. Потренировавшись.

А Оксанка меня спрашивает:

– Но, Пит, не куришь?

– Неа, – говорю. – Не нравится мне.

– Или боишься, что не вырастешь?

Мальчики обычно девочкам говорят «у тебя дети зеленые будут», но я не люблю известные шуточки. Придумал свою:

– Боюсь, но не настолько, насколько ты боишься еще больше разжиреть.

И захохотал. Кто-то усмехнулся. Встретился с Ламой взглядом. Она сквозь зубы прошипела:

– Ты офигел такое говорить, блин…

Оксанка протянула кому-то сигарету:

– Добейте кто-нибудь, я… – Она резко вздохнула. – Я пошла.

– Окса! – Лама ринулась за ней следом.

Мы с остальными курильщиками остались докурить и потереть. Эпизод с Оксанкой быстро выветрился. Вернулись в класс, я стал высматривать Ламу в темной толпе танцующих под что-то отвратительно-отечественное, вроде «Фристайла». Заметил ее в углу почему-то. Одна сидит, прикрыв глаза, увидал я, поближе подойдя. Тут музыка заткнулась наконец-то для перемены кассеты. Обычно у нас два магнитофона: с одного слушаем, на другом перематываем. Прям диджейский пульт. Только с лентой.

– Наташ…

Она открыла глаза.

– Пойдем потанцуем.

Кассета включилась, но – фальстарт, не с самого начала песни, еще пять секунд на перемотку.

Я дотронулся до ее запястья, тонкого и в темноте особенно молочно-белого. Она отдернула руку.

– Не пойду я. Устала. И ты ж танцевать не умеешь.

– Ну да, гм, но если медленный…

– Фиг тебе. Я устала. Еще кого-нить пригласи, герой.

– Да и ладно, – чуть не крикнул я. – Да на фиг нужна вечеринка эта ваша… «огонек», блин.

«Ваш». Я-то как раз один из тех, кто всегда активно «огоньки» продавливал.

Ладно, все равно домой пора. Выпили, поплясали, хорош уже. Еще, правда, восьми нет, а раньше девяти нас не выгонят. Но все равно. Иду на принцип.

И ушел, как тогда говорили, по-английски.

Решил перед домом заскочить к Лёне (кстати, вдруг у него какой-нибудь ликерчик есть прикольный?).

– Лёнь, – сказал я ему с порога, – выпить есть?

– Ты чего это? – Его брови полезли вверх, сморщив бледный лоб в гармошку.

– Да так, настроение. Коньячку не накапаешь?

– Так, заходи.

В квартире у него мне стало жарко. Лицо горит. И дышать трудно. Из стоваттных динамиков тихо пищал какой-то колючий блюз с завываниями губной гармошки.

– Кто играет, Лёнь?

– Мадди Уотерс, но об этом позже. Ты чего это, нажраться решил, что ль?

– Не, говорю, я меру знаю. – Я вдруг икнул.

– Понятно. Сейчас тебе чайку заварю. Покрепче.