После салатов тетка поставила чайник. Пока он вскипал, крестный отправился на балкон курить и утянул всех за собой – показывать то ли помидорную рассаду, то ли стрелки зеленого лука. «Это надолго, – сказала сестра и предложила померить кое-какие свои вещи. – Почти новые, просто больше не нравятся, а тебе подойдут».

С приездом Наташки ее комната преобразилась: стало чисто, торжественно, театрально. Пестрые обои сестра содрала, а вместо них во всю крашенную белым стену влепила много рамок. Лена подошла ближе: ни на одной из фотографий не было ни Наташки, ни ее бывшего мужа, ни крестного с теткой.

– Это я в Будапеште купила, – сказала сестра, кивнув на левый угол. Лена вгляделась: там был какой-то замок и два обнявшихся щуплых подростка, которые улыбались и смотрели за кадр. – В антикварном за два евро.

Лена не знала, что ответить, и просто кивнула. Когда сестра жила в Петербурге, тетка и крестный пользовались ее комнатой как кладовой. Еще летом саксофон крестного был навален на связки школьных учебников, зимние сапоги валялись вперемешку с изъеденными молью шубами, катались по полу пустые банки, которые нужно вернуть на дачу, сгрудились у стены комплекты постельного белья на перламутровых пуговках и сумки CD-дисков, которые больше не на чем слушать.

Наташа открыла шкаф и принялась выбрасывать на диван вещи: платье в черных, как у вороны, перьях, белые и розовые рубашки, клетчатая юбка до пят. Лене ничего не нравилось, но обижать сестру не хотелось – и она молча принялась стаскивать свой жаркий свитер с горлом. Наташа деликатно отвернулась к двери, повернула замок и поспешно закрыла шторы; вид на гаражи затянулся красным потрепанным бархатом. Лена вспомнила, как хохотала мать, говоря с теткой по телефону: «Занавески! Она забрала у него занавески! Ай да Наташка, не одной козе хвост драла».

– Ну как ты? – спросила сестра, все еще стоя к Лене спиной. – Как учеба? Когда экзамены?

– Так прошли уже, – ответила Лена, борясь с воротом вороньего платья. – Работаю.

– A-а, точно. Где работаешь? Прости, мама говорила, а я все забыла.

– Да это, – Лена замялась, – на почте. Отправления сортирую, ничего особенного.

– Главное, чтобы тебе нравилось, – сказала Наташа.

– Мама говорит, другого сейчас не найдешь…

– Мама пусть говорит, – перебила сестра. – Сама ты чего хочешь?

Нет, платье было невозможным: узкое горло, жесткий, как наждачка, подклад из синтетики. Лена почувствовала, как по позвоночнику стекает тонкая струйка пота. Устав бороться, она в одном лифчике села в продавленное компьютерное кресло, стоявшее здесь со школьных Наташкиных лет; оно издало резкий жалобный скрип. Сестра удивленно повернулась, на секунду остановила взгляд на Ленином животе – но ничего не сказала, а тоже устало плюхнулась на пуфик у двери. За пуфиком высилось старое трюмо и спускался со стены абажур с желтыми кисточками. Наташа повернулась под лампой, и на макушке блеснул седой волос. И еще один. И другой.

Сестра никогда не задавала вопросов про «мальчик-то есть», но с работой и учебой доставала всегда, сколько Лена себя помнила. «Какие у тебя планы на жизнь? Что тебе нравится делать? Неужели ты хочешь остаться здесь навсегда, остаться здесь навсегда!» Она понижала голос, будто говоря о чем-нибудь неприличном. Ничего Наташка не понимала в их жизни, думает, что мотаться по Будапештам любой дурак может.

Лена хотела в ответ спросить, не собирается ли сестра назад в Петербург, но вовремя прикусила язык. Наташа хоть и не показывает виду, но из-за развода переживает – вон какие синяки наплакала под глазами. Бывшего этого мужа, который подарил пса королевских кровей, Лена видела лишь однажды, на дне рождения тети Вали. Наташка сидела вся белая и терзала губы до крови, а он хорошо держался, спокойно слушал анекдоты про армию и евреев. «Эх, – осоловевший отец обнял мать и Лену с двух сторон, – козявки мои». Наташа буркнула, что плохо себя чувствует, и они быстро ушли, успели только подарить Вальке телефон, который она до сих пор носит. Больше Наташка с ним не приезжала, оставляла мужа в Петербурге.