Дед Серафим вывернул карманы тулупа – последний день Святок на исходе, а монетки никто не подал. Над дедовской головой покачивался старинный фонарь – временами неверный искусственный свет мигал, а то и вовсе гас.

«Глядишь, совсем затухнет, – с ужасом думал дед, – что тогда?»

Через минуту-другую дед Серафим уже был за пределами сквера, на незнакомой извилистой улочке, поджидал припозднившихся прохожих.

Вот застучали по мостовой каблучки – навстречу деду шла девушка. Дед Серафим заглянул в сердце отроковицы ангельским взором – чего там только не было: лица, вещи, адреса…

– Дочка, помоги, подай Христа ради, – взмолился дед Серафим.

Девушка остановилась, неуверенно опустила руку в карман. В кои-то веки выбралась на ночную распродажу, за новыми туфельками. Лишних денег в кармане не было. Дед видел, как в девичьем сердце суетится бесенок. Через мгновение девушка уже спешила прочь, опустив глаза. Из кармана ее куртки высунулся крошечный бесенок и показал деду дулю. Вот черт, соблазнил-таки девицу черевичками!

Дед Серафим вздохнул – если до полуночи человеческую монетку заполучить не удастся, волшебный фонарь погаснет, путь на Небеса закроется до следующих Святок. Придется деду Серафиму коротать год на Земле, мериться силами со всякой нечистью.

От печальных мыслей деда отвлекла чья-то тяжелая поступь: кто-то ступал по мостовой твердо, уверенно. Наконец из-за угла показалась фигура в длиннополом пальто. Фигура кричала что-то в плоскую, с яблочком посередке пластинку, посматривала на прикрепленный к запястью циферблат. Дед Серафим заглянул в сердце приближающейся фигуры и ахнул – здесь не было ничего, кроме стопок зеленых банкнот, перетянутых резиновыми кольцами. Фигура смерила деда, протянувшего руку за подаянием, надменным взглядом и неспешно исчезла в сумерках.

Впору было заплакать, но – хвала небесам – на мостовой показался человек с четками в руках. «Никак монах», – подумал дед Серафим и обрадовался. Чаял найти в монашеском сердце сочувствие, но уперся лишь в бесконечные стеллажи со свитками предписаний. Благообразный человек с недоверием покосился на старца. «Что за городской сумасшедший, – прикидывал он, – надел тулуп поверх рюкзака, всклокоченный, небритый. Не пьяница ли? Дам такому денег – пропьет. А я расхлебывай потом плохую карму». И человек попятился от деда.

– Куда же ты, сын мой? – прошептал дед Серафим вслед удаляющемуся человеку.

До полуночи оставалось четверть часа. Старец осел на тротуар, устало закрыл глаза. Что ж, придется погостить здесь до следующих Святок – терпеть унижения от людей, отбиваться от чертиков. Дед Серафим не сразу заметил, как кто-то мягко, но настойчиво теребит его за плечо. Дед размежил веки и увидел перед собой маленького мальчика, протягивающего монетку, – тот, видно, убежал вперед по тротуару, оставив родителей позади: издалека доносились голоса, зовущие малыша обратно.

– 3-з-з-здравствуйте! Возьми-и-и-и-ите, па-па-пажалуйста, – сказал мальчик, краснея.

Его горячее сердце пылало, ждало, примет ли странный старичок подношение.

Дед Серафим крепко обнял мальчика, незаметно перекрестил, подмигнул на прощание.

Мгновение спустя старец стоял в заснеженном сквере – над головой еле теплился огонек засыпающего фонаря. Дед Серафим скинул тулуп, под которым оказались большие белые крылья, разжал ладонь с монеткой и растворился в световом конусе.

А мальчик, пожалевший заплутавшего ангела, наутро перестал заикаться.

По мостовой шла девушка. Мимо проносились экипажи, пробегали посыльные и мальчишки с газетами. Город погрузился в предрождественскую суету – ресторации отворили двери настежь, словно призывая откушать изысканные яства, коробейники норовили подсунуть поздравительную открытку или сахарного петушка. Девушка ничего этого не замечала – что-то очень сильно ее тревожило.