Подойдя к своей двери, она оглянулась и быстрым движением вынула откуда-то ключ. Войдя, тут же стала тыкать длинным острым пальцем в сторону окна:

– Вот вить, вот, ты смотри – это всё еенных рук дело. У меня окошко всегда запиралося, это всё она, бесстыжие глаза. Это она мне за правду мстит, они все за правду мою ненавистничают. Зачем, говорят, доказала на нас, што мы дерматин стащили. А я говорю: а рази не вы? А у ково же его под койкой-то нашли? У вас нашли-то, а не у меня вить! Воры вы, заворуи, а на вора и доказать не грех. И вы, говорю, меня не страшшайте, я вас не боюся…

Мурашкин огляделся. В комнате стояли две железные койки, крытые зелеными казенными одеялами, обшарпанный шифоньер; полопавшиеся обои на стенках обильно уклеены цветными картинками из журналов. Стекла в окне были выбиты – и сама рама наполовину высажена: было видно, что тут ковырялись топором.

– Мне Фаина говорит, мол, иди к экспорту, – рассказывала старуха Твердухина, – пусть он тебе напишет заключеньё, подавай экспорту. А чего я пойду к экспорту? Кабы она мне голову разрубила, тогда бы да, а синяки-то вить и у ней есть, ей Петька через день да кажный день подносит. На меня же евонные синяки и свалит, дознайся-ка тута. Я, мил человек, по судам ходить не люблю, а вот пусть-ка ее выгонят с общежития! Тогда она попляшет! Мне Фаина говорит: я тебя знаю, Твердухина, ты никовда нарушениев не допускала, а совестишь ты этих лахудр здря, их токо дрыном проймешь. Дак вить распустилися до последнева! Совестила, говорю, и совестить буду, пока живая!

– Это самое… – сказал столяр. – Лестницу бы надо… Где она у вас?

– Лестницу? Чичас, будет и лестница. Я всё знаю, где чево, покажу, где и лестница стоит. А я вить ей, Таньке-то, говорила, я вить ей, дуре, наставленьё делала, не будет, говорю, тебе в жизни счастья, а то и в тюрьму седешь. По-моему и пошло! Господи, воля твоя, што деется!.. девки вино лакают хуже мужиков, табак курят, блудят што твои кошки. Рази ж мы так-то жили? Да нас, бывалоча, тятя как нахвощет вицей, дак забывали, де и дорога ко парням-то, а они уж нынче совсем обасурманились…

Пока Мурашкин ходил за лестницей, очищал раму от битых стекол, пока вынимал ее и менял петли, старуха рассказала всю историю. Дело было обыкновенное. У одной из сорока с лишним девок, живущих в первом общежитии, украли зарплату. Кто-то по злобе науськал девку на Твердухину. Выпив для храбрости, девка полезла драться. Старуха заперлась у себя в комнате, но обидчица, взяв в котельной топор, залезла по доске к окошку и чуть не выставила раму. Старуха была вынуждена искать спасения у комендантши; девку забрали в милицию.

– А если бы она со мной вместе жила? – кричала Твердухина, тыча пальцем в темные подглазины на своем лице. – Вить тута уголовное дело могло вытти, раз она такая бешеная! Вить ее никакой силой не удержать. Этакую-то лошадь, парни-то по двое к ей ходят, вот вить што творится…

– Так она что у вас, прости господи, что ль? – спросил Иван Сергеевич, с силой вворачивая шуруп. Рама была уже почти в полном порядке.

– В самую точку! – старуха ткнула пальцем чуть-чуть не в глаз Мурашкину. – В самую точку, мил человек! Дак вить у нас не одна она, Танька, такая-то. Ешшо Светка есть, да Таисья, да Розка. К Розке, почитай, всё Заречье переходило. Вот што творят! Тепериче и дочек-то никто не хочет, все хотят парней, потому што девки-то хуже парней стали!..

– У них своя жизнь, – рассудительно заметил Иван Сергеевич. – Чего нам их осуждать… Всё равно по-своему повернут.

– Уж это так, – закивала Твердухина. – Всё норовят по-своему, слова супротив не скажи. Воли им дали стоко, што взяли две…