Время тянулось невыносимо медленно, а Маркин все еще не знал, что же ему вменялось в вину, потому с нетерпением ждал первых по его делу вопросов, надеясь попытаться объяснить, что здесь он случайно и что никакой он не враг народа, а отдающий всего себя работе законопослушный гражданин.

Однако следователь не торопился спрашивать, и оттого на душе становилось все тоскливей и тоскливей, все больше хотелось напрямую спросить, что же от него хотят и зачем он здесь.

Задаваемые следователем вопросы казались ему до дикости нелепыми, относящимися не к нему, Маркину Василию Степановичу, а к кому-то другому, находящемуся, может быть, в соседнем помещении или еще где-нибудь, только не рядом с ним.

Белогубый следователь по фамилии Окунев спрашивал и, не дожидаясь ответа, задавал новые вопросы, будто наслаждался произведенным на подследственного впечатлением.

И он достигал цели: Маркин недоуменно глядел в лицо этого некрасивого, с бледным отечным лицом человека, начиная уставать от гнетущей невозможности ответить, объяснить, сказать – просто открыть рот и быть услышанным.

– Кто тебя завербовал? – спрашивал, подступая, Окунев.

Затем следовала очередная затяжка папиросным дымом, от чего фигура подследственного постоянно находилась как бы в голубом тумане. Не дожидаясь ответа на один вопрос, бил наповал другим.

– На разведку какого иностранного государства работал?

– Назови имена сообщников… А?… Что молчишь?.. Может, подмочь вспомнить?..

– А вы даете мне время ответить? – не выдержал Маркин. – Вы же спрашиваете и спрашиваете и, похоже, знаете заранее ответы.

– Так ты еще и с гонором?.. – ехидно протянул, остановившись напротив Маркина, следователь. – Ну, гонор-то мы умеем вышибать. Всякого добра вражьего повидали… Так будешь отвечать или нет?

– Я не понимаю, о чем речь. Ни о каких иностранных разведках не слышал и никаких сообщников у меня нет и не было, – наконец, пробормотал Маркин, начиная понимать, что ему действительно надо приготовиться к худшему.

– Все вы так говорите. До поры до времени. Но ничего, не таких раскалывали. Отвечай, пока спрашиваю человеческим языком.

«И впрямь Окунь», – неприязненно думал Маркин, одним движением глаз наблюдая за своим мучителем. (Заключенные так и прозвали этого следователя – Окунем, от настроения которого они все здесь зависели.)

– Ну, что там Окунь? – всякий раз спрашивал нетерпеливо кто-нибудь у вернувшегося с допроса сокамерника. – В настроении?..

Хорошо, если вернувшегося на своих ногах, чаще приносили охранники и бросали прямо у порога камеры стонущее избитое тело очередного несчастного.

Следователь продолжал расхаживать по кабинету, останавливался, искоса взглядывал на Маркина, затягивался папиросой, приступал все с тем же вопросом:

Ну-ну, шевели мозгами, пока не вышибли. Потом нечем будет шевелить.

– Я не понимаю, о чем идет речь, – как затверженное, повторял и повторял Маркин, в самом деле не понимая, чего же от него хотят.

– Не понимаешь по-доброму, поймешь по-худому.

Следователь слегка постучал по перегородке, за которой, видимо, кто-то был и только ждал сигнала. Так оно и случилось: в комнату явились два молодца в военной форме, сбили Василия с ног и стали бить ногами. Он не помнил, как очутился в камере, только слышал, как склонившийся над ним человек, разглядывая побои, произнес:

– Вот это и есть сила диктатуры пролетариата.

– Какого уж там пролетариата – здесь сила и власть над всеми нами только одного Окуня, – это кто-то находящийся так же рядом с Маркиным, и кого он пока не видел, не согласился с наклонившимся над ним.

Маркин разлепил глаза, но разглядел только заросшее щетиной синюшное лицо и разбитые опухшие губы.