– А—а—а—а! – я ору, чтобы снова убить человека.

Заглушить боль, Боль с большой буквы. Утихомирить, и погасить в себе.

Так пиво теплое, или холодное как лёд.

Это просто две реальности.

В какой, пиво теплое, а в какой ледяное.

Так, на пальцах, объясняю.

Кто хочет – тот и остается в своей реальности.

А я лично останусь в своей, где совсем по-другому…

Группа исполния долга в чечне.

Не знаю. Когда ты «втыкаешь», то и орешь с перепугу что натворил на свете. Только зачем? Зачем? Зачем?

Я ожил, или умер…

И рано, совсем рано. Пока рано «уходить».

Ещё повоюем, брат Виландия. Так зачем я должен убить человека?

Объясняй мне на пальцах!

– Жизнь объяснить! – С неба тихо улыбался Джоник.

Только седой он был совсем.

Я – или он, Вечный Путник, который по небесам бродит туда—сюда?!

Ну что ж.

Давай… кто первый обьясняльщик.

Давай. Выходи. Он вышел

И я вышел, принимая вызов, чтобы взойти на свою голгофу.

Чтобы драться один на один.

Кто-то запихнул мне в руки, делясь последним со мной – один наруч и латную перчатку.

Да кто-то из ветеранов предложил, и всунул силком в ладонь, использовать вместо тяжелого полуторучника, полулегкую саблю гаддару. Оно и правильно: мечом то вряд ли сейчас уже помахаю, а вот саблей ещё можно. Меч не глядя, шустро отлетел в сторону, взамен взмахнув насильно всученной саблей, сживаясь с ней в одно целое.

Бой без правил: лишь убить соперника.

Как, и чем – не важно.

На этот раз ветеранского вида француз месье, предусмотрительно сменил легкую щегольскую саблю, которая была у чернявого французика, на массивный меч, да и опыта у стариковского юноши… куда там, где он, былой чернявый француз?! – заметно прибавилось.

Вихрь ударов рушился на усталого, израненного Джоника пустынным самумом, обещая тьму и покой.

Дважды лезвие скрежетало звонким лязгом по одолженному наручу и латной перчатке, но Идущий По Небу успевал отбиваться, не спеша лезть на рожон.

Возраст не тот, да и молодость давно ушла в дальние края, и приходилось беречь силы, выжидая, когда разгоряченный противник зарвется.

Случилось! Ты что помер?

Да, наверное…

Сабельный клинок турецких мастеров – Гаддаре, дважды обернувшись вокруг руки, отсёк ему голову. Отрубленная голова катилась по земле.

И улыбалась.

Французы, в ответ, взревев от бешенства, снова кинулись на нас, не теряя ни секунды. И я так же криво улыбаюсь отрубленной голове в ответ, отвоевывая у пространства пядь за пядью, метр за метром.

Ухмылка раздирает губы, и боль смерти сладостна, она пьянит, течет запретным хмелем, от этой Боли сердце пляшет базарным пьяницей—дурачком.

Прости меня, Творец и Создатель Яхве всемилостивый и милосердный.

Или нет, лучше не прощай, а просто пойми.

Я даже не буду молить Тебя принять мою неприкаянную душу – ибо знаю, какой грех совершаю.

Нет мне прощения, как нет и другого пути.

Эй, падший ангел, моя гордыня во плоти! – готовь котел попросторнее с маслом, раздувай пламя пожарче, зови своих подручных чертей!

Встречай!!

Я иду, спешу, от переворотом фляком кручусь волчком в воздухе, падаю ничком в землю, я уже… где ты?!

– А—а—а! Виландия! – кричу бесконечным криком, оглушённый упоением битвы и близкой смерти, не слыша самого себя. – Ты где?!

Сейчас я верю только себе. Да похрену всё.

Где можно просто летать не только журавлям.

А «там» можно просто летать, и на юг и на север.

Толпа окруживших французов, восторгаясь всё же нашей безрассудной доблести, хлопала в ладони, провожая нас в последний путь.

Смерти путь. Как умершего актёра, безвременного почившего в бозе.

Мы и есть актёры, только не на сцене, а в мире.

А только журавли летят не зимою и не летом, строго на юг.