– Теперь понятно, отчего ныряльщики за жемчугом дольше тридцати не живут.

Середин резко вдохнул, опять ушел в глубину. Заплыл в каморку и, не мудрствуя лукаво, принялся выбрасывать все подряд за дверь: чего теперь беречь-то? Воздух быстро кончился. Ведун вынырнул, отдышался, снова ушел вниз, опять наверх. Сундук удалось нащупать только после шестого погружения. С огромным облегчением Олег зацепил рукоять на его крышке веревкой, завязал, выскочил наверх и махнул рукой:

– Тяни!

На этот раз Любовод успел вытянуть добычу куда раньше, нежели его сотоварищ добрался до суши, с нежностью погладил крышку:

– Он самый, хороший мой. Казна купеческая… Новгородец поковырял замок, откинул крышку, громко выругался и опрокинул свое сокровище рядом с плотницким инструментом. На песок хлынул сизый чернильный поток. Видать, и письменные припасы у хозяина вытекли, и драгоценные грамоты-списки растеклись. Поползшие к воде свитки и пергаменты Любовод и не пытался остановить – понял, что спасать уже нечего. Он перегнулся через верх сундука, пошарил рукой в оставшемся на месте содержимом, извлек продолговатый зеленый камень:

– Вот он, нашелся! – Купец отбежал к реке, тщательно прополоскал каменный осколок, сунул его за пазуху: – Теперича не пропадет! – Любовод оглянулся на Олега, лежащего без сил на траве, окликнул: – Слыхал, друже? Нашел я подарок русалочий.

– Меня сегодня больше не кантовать, – прошептал Середин. – Почему, когда по два-три часа купаешься, то совсем не устаешь? А за час работы в той же воде трупом себя чувствовать начинаешь?

– Устал, друже? – подошел ближе купец.

– Не так громко… У меня голова, как колокол. Каждое слово раз десять по черепушке из стороны в сторону отскакивает.

– Нашел я камень русалочий, – шепотом повторил Любовод. – И зеркало чудное, что для любой своей отложил. Ох, драгоценное же сокровище! На вес золота цену спросить – так и то продешевишь.

Олег промолчал.

– Зеркала, они же на меди сделаны, – ласково напомнил купец и нервно подергал себя за бородку. – Че меди в воде речной за десяток дней сдеется? Опять же, каждое в тряпицу завернуто. Стало быть, не поцарапается, не попортится по-глупому. А, колдун?

Середин продолжал молчать, уронив голову на ладони. Любовод недовольно хмыкнул, почесал в затылке, вкрадчиво продолжил:

– Я и уложил их удобненько. Вдоль бортов, промеж ребер корабельных. Дабы на глаза никому зря не попадались, а достать при нужде враз можно было…

– А сам ты туда сплавать не хочешь? – Олег перевернулся и сел, опершись на руки.

– Я бы сплавал, друже, да неопытен в сем искусстве. Сам ведаешь, берегли меня от воды. Коли с матерью надобно встретиться, то она выручает, а самому плавать боязно. Не умею.

Середин опять не ответил. Но на этот раз совсем по другой причине. Взгляд его упал на сохнущие инструменты, на бронзовые гвозди непривычного квадратного сечения и молоток. И в памяти шелохнулся один из заговоров, которые Ворон почему-то называл «новомодными». Хотя теперь понятно было, почему. Что его учителю какие-то триста-четыреста лет? Ветер…

– Я же не о себе одном забочусь! – вдруг возмутился Любовод. – Забыл, друже, что компаньон ты мой, сотоварищ? И товар весь этот на наше общее серебро поменян! Всего не спасешь, так хоть зеркала увезти надобно. Ну же, колдун, ты чего? Нечто серебро свое вернуть не хочешь?

– А? – оглянулся на него ведун, отмахнулся: – Нет, сегодня не полезу. Все, устал. И голова от гипервентиляции гудит.

– Нечто я тебя гоню? – с видимым облегчением хмыкнул новгородец. – Отдыхай друже, Будута сей миг еще грибов принесет. Запечем на углях. Жалко, соль из мешочка всю вымыло, и перец тоже. Ну, да потом насолимся. Че нам ныне дни считать? Одним боле, одним мене – уже ничто не поменяешь. Как зеркала добудем, так и тронемся. За них сам-пять, сам-десять прибыток все едино выйдет. По миру с сидором тощим не пойдем. Ладьи, само собой, жалко, да товар в трюмах все едино дороже. Толику малую спасти, и то ладно. Суденышек с таким прибытком пару новых купим, и на хлеб с маслом останется. Как мыслишь, колдун? Удачу еще раз в деле торговом попытаешь?