Не знаю, кто именно посмел у мертвеца из пальцев вытащить «кости». Скорее всего, загулявшая шпана или запасливые соседи. Знаю одно – пластинку приберегли для случая, как редкий трофей, и поставили на какой-то пьянке. Той же ночью случилась поножовщина, один погиб. На следующий день девчонка из той компании с моста сиганула. Еще одного хлопца в психушку увезли. А тем временем пластинка пошла по рукам. И след за ней. Недобрый.

Благо чекисты у нас не дремлют, по своей биографии знаю. Опросили они этих беспредельщиков, один другого безумней, и каждый пластинку ту самую упоминал. Только вместо музыки, говорят, на ней был крик нечеловеческий, истошный записан. И всякий, кто этот крик услышал, хоть краем уха, никогда больше от него отвязаться не мог – ни днем, ни ночью. Россказням страшным никто, конечно, не поверил. Конфисковали пластинку. А так как мы при материализме живем, нашелся один капитан, который решил всем продемонстрировать свое презрение к этой легенде. Надо рассказывать, что дальше было?

В конце концов попала пластинка к моему знакомому гэбисту. Руководство же не на шутку возбудилось. Под этим соусом объявили войну «джазу на костях». Из суеверия ли, из прагматических соображений – не суть. Так у моего знакомца целая коллекция образовалась. И вот она здесь. Хотите фокус?

В абсолютной тишине Генрихович подошел к шкапу и, порывшись, извлек отдельный коробок, оттуда – конверт, а из него – «кости». В два шага он оказался у граммофона и накинул пластинку. Игла опускалась мучительно медленно, пока в последний момент не уперлась в Сашину ладонь. Парень скривился и аккуратно отвел иглу в сторону; на ладони выступила капелька крови.

– После ваших историй, товарищ Генрихович, что-то совсем слушать перехотелось.

– Хорошую, выходит, я историю вам рассказал, ребята. Напужал. Но я сам не безумный. – Сторож блеснул фиксой. – Эта проверенная. Впрочем, как хотите. Кто следующий? – Он обвел взглядом притихших ребят.

Стасик безостановочно, словно пытаясь затереть грязные пятна, наглаживал колени, Альберт хлопал длинноресничными глазами, Саша нервно облизывал ладонь; один только Володя сидел, равнодушно глядя в бездну шкапа. Генрихович разлил поровну остаток «охотничьей» и выпил, никого не дожидаясь. Потом встал, закрыл шкап на замок и спрятал ключ за пазуху, к финке.

– Но учтите, я ж вам как сознательным комсомольцам, по секрету все говорю. – Сторож приложил палец к губам и свел брови на манер женщины с плаката «Не болтай».

– Нет, это все какая-то ерунда, уж простите. – Саша вскочил с лавки и, забыв выпить, зашагал между ящиков.

– Ерунда, сынок, сущая ерунда. Смеху ради выдумал на ходу. И ты что-нибудь выдумай. Тебе продолжать, коли ты у этих соколов за старшего.

Саша бросил взгляд на японские котлы, которые показывали ничего.

– Черт, батарейка, – пробормотал он про себя, потом поднял голову и продолжил вслух: – Хотите историю? Что ж, пожалуйста.

В начале века объявился в Новом Орлеане – а чем для джаза ценен этот чудесный угнетенный американский город, надеюсь, никому объяснять не нужно, – убийца. Про него по сей день ничего толком не известно. Он врывался в дома с огромным топором наперевес, порой буквально прорубая себе дорогу. За это его прозвали Дровосеком. Производил он на потерпевших такое ужасающее впечатление, что даже выжившие не могли припомнить его отличительных черт.

Наших доблестных чекистов в Америке не было, а потому местные полицейские лишь руками разводили. Дровосек же после каждого нападения слал фараонам язвительные письма, представляясь не менее чем созданием ада. Казалось, Дровосеку было совершенно безразлично, на кого нападать – на мужчин и женщин, стариков и младенцев, беременных и увечных. При чем здесь джаз? Подождите, самая интересная часть истории, о которой мало кто из ныне живущих слышал, ждет вас впереди.