– Так кто я такой? – вновь спросил он у зеркала.

Зеркало показало ему восемнадцатилетнего юношу на самом пороге мужественности, с темными, коротко постриженными волосами. Не настолько короткими, чтобы сквозь них просвечивала кожа черепа или чтобы в этой прическе можно было увидеть некую декларацию о намерениях, но достаточно короткую, чтобы дать ее владельцу возможность в будущем реализовать любые планы и перспективы. Ему доступен любой стиль, какой только придет в голову. Он запросто может стать тем, кем захочет. Разве не в этом главный подарок нашего совершеннейшего из миров? Никаких ограничений для человека, желающего чего-то достичь или кем-то стать. Стоит только вообразить!

Как жаль, правда, что как раз воображение-то у людей и атрофировалось. Большинству оно кажется таким же бессмысленным рудиментом, как аппендикс, который был изъят из человеческого генома больше ста лет назад. А не тоскуют ли люди, проживающие свои бесконечные, лишенные вдохновения жизни, по головокружительным крайностям, которые дарует воображение? – думал Роуэн. А по утраченному аппендиксу они тоскуют?

У юноши в зеркале, тем не менее, была интересная жизнь, а внешность – достойная восхищения. Ничего в нем не осталось от того неуклюжего долговязого подростка, который почти два года назад стал учеником жнеца, наивно полагая, что все это не так уж и плохо.

Ученичество Роуэна было, по меньшей мере, неровным и непоследовательным – начиная с сурового и мудрого Жнеца Фарадея и заканчивая жестоким Жнецом Годдардом. Если Жнец Фарадей и научил его чему-нибудь стоящему, так это жить, повинуясь велениям своего сердца – и неважно, как при этом могли обернуться обстоятельства. Из уроков же Годдарда Роуэн вынес одно: сердцем жить нельзя, а жизнь нужно принимать без сожаления. И эти две философии дрались друг с другом в сознании Роуэна, раздирая его надвое. Яростная битва в тишине.

В свое время он обезглавил Годдарда и сжег его останки. Он обязан был так поступить: только огонь и кислота могли воспрепятствовать восстановлению и возрождению убитого. Жнец Годдард же, несмотря на свою велеречивость и макиавеллианскую риторику, был низким и злобным человеком, получившим то, что заслуживал. Дано ему было многое, но свою жизнь он прожил безответственно, хотя и с ярчайшей театральной помпезностью. Поэтому и смерть его была объявлена совершенно в тоне этой самой помпезности. И Роуэна, в связи с тем, что он сделал, ничуть не мучали уколы совести – как и в связи с кольцом Годдарда, которое он взял себе.

Со Жнецом Фарадеем все обстояло иначе. До момента, когда Роуэн встретился с ним после того злополучного Зимнего конклава, он не знал, что Фарадей жив. Как он был рад! Он был готов посвятить всю свою жизнь тому, чтобы Фарадей жил в полной безопасности, если бы не поставил себе иную цель.

Внезапно Роуэн резко выбросил вперед кулак, но зеркало даже не шелохнулось – от поверхности стекла кулак остановился на расстоянии в толщину волоса. Какой безупречный контроль, какая выверенная точность в движениях! Он был отлично отлаженной машиной, натренированной для особой цели – обрывать нить жизни, но сообщество жнецов отказало ему в роли, для которой он был предназначен. Ну что ж, он мог бы и примириться с этим, найдя иной способ существования. Тем наивным ничтожеством, каковым он был до периода своего ученичества, ему уже не стать, но он вполне мог бы приспособиться и, быть может, даже получать удовольствие от жизни.

Если бы…

Если бы Жнец Годдард не был столь жесток и с ним не нужно было должным образом покончить.