Хорошо, что они теперь в безопасности. Не хотелось бы, чтобы они попали из-за меня и этой технической крысы в такую передрягу. Еды им точно не хватило бы, а я что? Погрелся в ультрафиолете от какой-нибудь пышной красавицы, и вперёд.

Вперёд.

Perdone. Вот пришли к нам, все в бисере, кем-то перед ними размётанном. Я стоял, свою красавицу крутобокую к себе прижимая, и солнце в её дереве играло, будто лучик в женских глазах застрял да расцветил их медовым да переливчатым, да осколочек-то в твоём сердце оставил. Балда точно так же замер зайцем, карлицу свою к себе прижимая. А боровы бисерные щёки дуют, свои собственные трубы да гитары похотливо поглаживают, на великанов, с собой приведённых, кивают.

– Наше теперь место, – говорят. – Дорогу сюда забудьте, ежели инструменты да кости дороги.

Балда побелел, что твой покойник, и как закричал:

– Вы от этих! Вы не хотите, чтобы мы звук живой людям несли!

И давай молоть, воздух войдёт – три слова чепушиные выйдут. Балда и есть.

Господа бисерные переглядываются, не разумея, только брови кустистые, под которыми и я бы спрятаться сумел, сдвинули, злобу в его словах распознав. Ах, мамма мия, ещё немного, и место своё потеряем, с таким трудом добытое!

Me calenté la cabeza[4], прежде чем я нашёл его, так-то.

Жители С.-М. не любят музыкантов, величают их нахлебниками да пустомелями. Своими глазами видел, как заезжего певца, что на площади напротив храма обосновался, гнали палками да тряпками погаными, тьфу, темнота. Своих терпят, но пока не решат, что хватит. Так и сказал мне почтенный гражданин с печальными усами: «Чичо», да, вот прямо так и сказал: «Чичо, что же вы не займётесь по вечерам достойным делом – забастовкой или листовкой?».

А как скажешь, что дело моё – достойнее некуда, ибо рожи у всех смурные, сморщенные да жёлтые? Заиграешь – разгладятся, улыбнутся; глядишь, уже и ругань трещит меньше, и страх над людьми не висит. Ай, что перед дураками бисер кидать! Помыкался я, помыкался, да и встал у одного из входов под землю. А что? Нежити в Умбрии немало, говорят, внизу уже целый город катакомб выстроили: солнечного света боятся, а управлять-то надобно. Да, власть в нашем бедном городе у нежити, и люди, конечно, спят и видят, как бы от них избавиться, и по вечерам вместо веселья шепчутся, планы строят. Потому и песен в городе нашем мало; как тут петь да плясать, когда по вечерам кишки города нашего изрыгают да множат упырей голодных?

Но слушайте, дорогие да позолоченные: али песня не знак, что душа города жива, не сдаётся смерти? Али верные слова не выстоят супротив слов и клыков упырей? Али они не флаг? Да ещё и дело прибыльное, звонкий золотой получаем – и нам польза!

Вот и встал я у входа, и начал играть. Там мне никто слова сказать не смел; да и потом молчали, porque[5] со мной на кулаках выяснять бесполезно, а иначе они не умеют. Так и притерпелись, даже нравиться стало, что такой Чичо-музыкант у них есть.

Правда, потом второй появился. Играл я, пел, а Бальтасар с семьёй мимо шёл, к костям скалящимся спускался, честь им воздать да двоюродного деда помянуть. Да как заслышал, так встал рядом, заслушался, да и выпалил, что сам только из Рима, на скрыпках играть умеет. Ну а я что? Я что твой учёный, мне докажи да покажи, что ты там играть умеешь, а коль не хочешь – так и болтать нечего. Слово за слово, так и принёс он свою плаксивую, тут-то мы её смеяться и научили, всем на потеху.

Так и собирались три дня в честной неделе с тех пор, вон городские и слова не говорят, Чичо знают.

А тут вон, прилепились похуже навоза к каблуку.