– Мне жаль, но на следующей неделе он очень загружен, а потом уезжает в отпуск. Мистер Мидар сможет принять вас двадцать восьмого, – повторяет Клэр. – В восемь часов.

– Если другого варианта нет, пусть будет так. Но, возможно, освободится время в ближайшие дни, позвоните мне в таком случае. Пожалуйста.

Объявляют название моей станции. Запихиваю телефон в карман и начинаю пробираться к выходу.

– Удачи, – произносит «человек «Бёрберри».

– И вам.

Выхожу из вагона и сразу погружаюсь в меланхолию. Брэд Мидар уезжает, и мне это совсем не нравится. Интересно, где он отдыхает? Один или с девушкой? За все время нашего знакомства у меня не было возможности расспросить его о семейном положении, а сам он не рассказывал. Да и зачем ему говорить мне об этом? Он ведь на работе. Но Брэд стал единственной ниточкой, связывающей меня с мамой. Он стал ее посланником, и я слишком сильно привязалась к нему. Как потерявшийся утенок, я прибилась к первому встречному живому существу с добрым лицом.

Когда мама была жива и здорова, четверг традиционно считался днем семьи Боулингер. Мы собирались за столом в ее доме, и разговор всегда лился так же легко, как совиньон блан. Мама сидела во главе стола, и темы сменяли одна другую – последние новости, политика и личные интересы каждого. Сегодня, впервые после маминой кончины, Джоад и Кэтрин пытаются воссоздать магическую атмосферу тех вечеров.

Меня встречает Джоад в переднике в черно-белую полоску поверх замшевого пиджака.

– Спасибо, что пришла, – говорит он и целует меня в щеку.

Скидываю туфли и утопаю в роскошном белом ковре. Джоад тяготеет к классическим вещам, однако Кэтрин без ума от современного дизайна. Результатом слияния интересов стал безупречный классический интерьер в белых и бежевых тонах, декорированный удивительными произведениями современного искусства. Атмосфера дома кажется стерильной, отчего несколько прохладной и недоброжелательной.

– Восхитительный запах, – говорю я.

– Каре ягненка. Уже почти готово. Пошли. Джей и Шелли уже допивают второй бокал пино.

Как и следовало ожидать, отсутствие мамы столь же выразительно, как южная манера растягивать слова. Впятером мы сидим в гостиной Джоада и Кэтрин, выходящей окнами на реку Иллинойс, и делаем вид, что не ощущаем нехватки той энергии, что давала нам мама. Вместо этого мы маскируем неловкое молчание пустой болтовней. После двадцатиминутного вещания Кэтрин о доходах компании за третий квартал и планах на развитие разговор плавно переходит на тему моей жизни. Кэтрин желает знать, почему я пришла без Эндрю, Джей интересуется, не нашла ли я место учителя. От каждого вопроса я вздрагиваю, словно от толчков после землетрясения. Мне срочно нужна передышка. Пользуюсь тем, что Джоад удаляется на кухню проверить свой знаменитый десерт крем-брюле.

Иду по коридору в ванную комнату и заглядываю в кабинет Джоада – его уютное убежище, отделанное вишневыми панелями, святилище, куда меня раньше никогда не приглашали. Здесь, в запертом на ключ шкафу, он хранит коллекцию односолодового виски и, несмотря за запрет Кэтрин курить в доме, коробку с кубинскими сигарами. Взгляд цепляется за предмет на столе. Резко меняю курс.

Глаза не сразу привыкают к полумраку кабинета. Моргаю и сосредоточенно вглядываюсь. На массивном темном столе Джоада, прикрытый тонкой папкой, лежит красный блокнот.

Какого черта? Решительно захожу в комнату. Когда я спрашивала о нем, Джоад, как и все остальные, не признался, что видел его. Беру блокнот в руки, мамина записка больше не скрывает надписи на обложке. Грудь сжимается от вида ее почерка. «Лето 1977» – за год до моего рождения. Неудивительно, что она понадобилась Джоаду. Эта записная книжка бесценна. Но ведь я обязательно рассказала бы о ней братьям.