видит никакой разницы, то нужен ли ей этот «верх»? У кого в её возрасте есть верхняя, духовная

сфера? Что поделать, если жизнь так скудно и не сразу подпитывает нас духовным? Оно, это

духовное, слишком массивно, чтобы молоденькие девчонки успевали его осваивать. «О Господи, –

грустно думает Роман, – найдётся ли среди них хоть одна, у которой бы её нравственным

принципы были не штампованными, а осмысленными?»

Мир от недостатка истинного в нём видится не слишком прочным. Нехорошо, конечно,

разрушать его ещё больше. Однако в этом умножении греховности мира есть тонкое, тёмное, но

приятное наслаждение, такое же, как при вытаптывании ровного снежного наста в огороде. Только

детское удовольствие от разрушения было не прочувствованным, не прояснённым, а теперь оно

вполне очевидно. Этот уже отлаженный, отрепетированный поток женщин не оставишь просто так.

Белый снег валиот и валиот – женщинам не видно конца. А значит, надо вытаптывать и

49

вытаптывать… Ещё возвращаясь из армии, Роман думал, что женщина, недоступная, как ей и

полагается по природе, может до мужчины лишь царственно снисходить. Но как быть, если они

постоянно «снисходят» и «снисходят»? В воле женщины – воля природы. Игнорировать её

снисхождение противоестественно. Потому-то ты, мужчина, и владеешь женщинами. Хотя

владеешь ли? Не та ли природа владеет и тобой, подстёгивая тебя всякий раз, когда ты, раздувая

ноздри как лось, ломишься через кусты и преграды то к одной, то к другой, как бы победе. Можно

ли этот чёртов Большой Гон хотя бы как-то утишить? Чем разбавить горячую,

легковоспламеняющуюся кровь? Только бы лучше не водкой, старостью и болезнями, а рассудком.

Но что значит сейчас этот робкий рассудок? Да ничего: «суха теория, мой друг, а древо жизни

зеленеет». Ох, и зеленеет же оно, это древо! Так кучеряво зеленеет, что уже и не до обуздывающих

теорий. Хорошо бы вообще ненавидеть этих порабощающих женщин, да не выходит. Выходит

разве что иногда немного издеваться над ними. Купить с получки килограмм дорогих шоколадных

конфет (чаще всего «Весну» или «Буревестник») и по штучке раздавать знакомым и незнакомым

женщинам, внутренне насмехаясь над их светящимися улыбками, над их падкостью на словечки и

подарочки. Но, по сути-то, это вода всё на ту же мельницу. Женщин от такой насмешки над ними

лишь прибывает.

Этому помогает и ещё одно соблазняющее умение, открытое в себе Романом и

сногсшибательно действующее в ресторане. Это открытие – танцы. Всё начинается однажды с

лезгинки, заказанной компанией шумных горячих кавказцев. Музыка такая, что заставляет

непроизвольно подёргиваться руки и ноги. Роман сидит, наблюдая за движениями танцующих и

вдруг находит, что ничего сложного в этом танце нет, чувствует, что он может даже и лучше. И уже

не может утерпеть. Выходит чуть подвыпивший, разгорячённый, оказавшись, блондинчатый и

голубоглазый, на голову выше своих лихих черноглазых соперников, и показывает «как надо», не

уступая, а даже значительно опережая их в скорости и чёткости. В одном же месте делает и вовсе

невероятное – сдваивает ритм так, что за один такт успевает сделать два одинаковых движения. И

это сходу, с первого раза. Уж если что есть, так того не отнимешь. Танцуя, он вроде бы ничего и не

придумывает. Напротив, перестаёт думать и полностью отпускает, отдаёт себя музыке. Примерно

так же поступал он в спарринге при рукопашной схватке, отдавая себя своему внутреннему зверю,

как называл этот внутренний выплеск прапорщик Махонин. Не зря же и теперь, выходя в круг,

Роман старается найти самого быстрого, самого умелого танцора и «сделать» его. И его «Тающий