ехал на мотоцикле да остановился ради интереса поглядеть. Стою и не соображу: то ли там кака-

то репа голландска растёт, то ли кукуруза американска, то ли хрен хороший такой, африканский.

Всё зеленым-зелено. Нет уж, прежде чем я на трактор сяду, пусть он сначала всё литовочкой

выкосит и вылижет! Это он всё позароостил.

– Да кто это – он-то?

– Да директор твой толстобрюхий, депутат этот, мать его перемать!

И всем понятно, что теперь это у них надолго.

Оба уволенных солдата сегодня в дембельской форме, переиначенной и разукрашенной так,

что на уставную она уже едва похожа – так ведь обычай такой, куда же денешься? Оба, конечно,

ещё и чуть поддатые, а один так уже и не чуть. Почему бы и в клубе не покрасоваться? В конце

концов, разве не для этого служили?

А в клубе Светлана, которая и в самом деле никогда сопливой не была. Теперь же – красавица!

Нет, не правильно, теперь она – писаная красавица! Чего стоит одна её толстая коса, пожалуй,

25

единственная на всю Пылёвку, а может быть, и на весь район! А кожа какого-то мягкого, прямо-таки

персикового цвета?! А тонкая фигура, в которой уже теперь угадывается стать её серьёзной

матери! А изгиб точёной талии, который бьёт по круто начинающемуся бедру? И это всё при том,

что Роман тут же ловит на себе её тайные, испуганно-призывные взгляды. Но с другой стороны…

«Распланировали они тут всё за меня», – ущемлённо думает он. К ней просто так не подойдёшь.

Подойти к ней – значит уже наполовину жениться. А надо ли это ему? Хороша Светлана, да только

не такая, как Люба, и потому ничем родным от неё не веет. Ни душевной, ни физической тяги к ней

он в себе не слышит. Впрочем, после встречи с Любой физическое смолкло в нём вовсе. Свечение

любимого образа с лёгкими, дурманящими завитками на шее, с чуть вздёрнутым носиком выжигает

и подавляет всё.

Первая неделя, прожитая Романом дома, удивляет и мать, и отца. Демобилизованный солдат

почему-то постоянно сидит дома. Вечерами ходит, правда, в клуб, но после кино сразу же, как из

увольнения, прибывает домой. А если и задерживается на танцах, которые в клубе почти каждый

день под собственный ВИА с двумя гитарами и барабаном, то не больше, чем на полчаса. И как

это понять? По разумению Огарыша, сыну сейчас по всем статьям полагается приходить с

петухами, а он уже в двенадцатом часу сидит на веранде и дует молоко с хлебом под

недоумённым материнским взглядом. Михаил от этого вроде бы даже как-то по-отцовски не

востребован. Сына сейчас полагается для порядку строго и периодически приструнять за то, что

тот шарится где-то ночами. Сын же должен изворачиваться, пряча глаза, но всё равно бегать. А тут

что выходит? Тут всё как-то не по-правильному правильно. А что за странная печаль в его глазах,

заметная уже и в первые минуты встречи, и на вечеринке в его честь? А почему вечеринки он не

хотел? Другой бы на его месте юлой ходил, всех друзей обежал и собрал к себе. А ему хоть бы что.

И Светку в упор не видит. Почему!? Но ведь самого-то Романа не спросишь, да и у Светки ничего

не выпытаешь. Огарышу остаётся лишь следить за оперативными донесениями «сватей-шпионок».

Эх, сбиты и подпорчены все отцовские планы и мечты…

Маруся же и вовсе растеряна. С нетерпением ожидая сына, она думала, что уж с такой-то

красавицей, как Света, у него всё пойдёт как по маслу, ведь лучшего варианта и придумать нельзя.

Она даже с удовольствием представляла, как после Роман будет ей благодарен за то, что она с

такой невестой пособила. А тут вовсе никак и ничто не идёт. Никого Маруся не любит так, как

своего единственного сына, и не болеть за него всей душой не может. Порча на нём какая, ли чё