кого-кого, а Витьку-то он знает: сколько вместе протопали и проехали по пескам, сколько пота

вместе пролили. Хороший и добрый он человек, да другой. Вот такими близкими они с Любой не

станут. Но скажи ей сейчас об этом, и она не поймёт. Не поймёт уже потому, что он идёт против

друга. Счастливый Витька уже сутки в своём белом городе Златоусте. И без него этого говорить

нельзя. Да и Любе своего чувства уже не переменить. Чистота исчезнет. В их неожиданном

прозрачном хрустальном треугольнике никто не имеет права на червоточинку. С этим щемящим,

противоречивым чувством и говорит потом Роман до самого утра, пока не заканчивается

дежурство Любы.

12

– Как хорошо, откровенно мы с тобой поговорили, – признаётся она. – Ты какой-то особенный.

Легко с тобой. Вообще это что-то странное: не было путных ребят, да вдруг сразу двое. Вас как

подобрали.

Роман смотрит на неё и затяжно мучается: что же делать, ведь всё это так и кончится… Да,

видно, так кончиться и должно. Уже уходя, он останавливается на пороге, смотрит Любе в глаза. За

всё время разговора боялся так смотреть, а теперь чего уже терять? Взглянул, и оторваться нет

сил. От их встретившихся взглядов всё в нём дрожит и закипает. Право, которое он ещё имеет –

всё необходимое сказать ей взглядом, потому что это ведь уже не разговор, а откровение в самом

чистом виде.

– Какой же я осёл, – с трудом проговаривает он.

– Не нужно об этом теперь, – останавливает Люба. – Опоздал ты. Совсем немного опоздал. Я

слово дала.

Романа и вовсе бросает в жар оттого, что она понимает всё точно так же, как он. И о слове,

данном Витьке, она напоминает без сожаления. Просто так есть, так решено – с этого не свернёшь.

И даже от этой верности другому она кажется ещё ближе. Роман чуть было не делает шаг к ней, но

она вовремя и просто останавливает его:

– Ну всё, иди…

Роман продолжает стоять.

– Не надо, Роман, – говорит Люба. – Тебе проще, чем другим. Ты своё найдёшь. Ты счастливый

человек, ты знаешь, чего хочешь. Таких людей мало.

И всё. Дверь, задвинувшись, мягко защёлкивается на крошечный алюминиевый крючок.

Длинный коридор тихо и ласково покачивает, будто пытаясь успокоить. Пахнет пеплом из титана, в

котором с утра снова начнут кипятить чай. А его уже не будет здесь. Глупо стучаться в дверь или

что-то говорить. Совершенно очевидно, что это были её последние слова. Именно так они и

прозвучали, как какой-то вывод, как напутствие.

…Над станцией гремит гроза. А деваться некуда – надо идти. Стоянка две минуты. Вода в

лужах на земле пупырчатая, как серебристая свиная кожа. В тамбуре Романа провожает Наташа.

Почему она всё время, пока продолжалось это сватовство, смотрела на них грустно?

Роман спрыгивает в шумный большой душ на галечник своей станции, чуть ли не на лету ловя

слетевшую фуражку. Поворачивается, смотрит на вагон. Люба, кивнув за стеклом своего купе,

лишь прощально мимолётно улыбается еле заметным движением красивых губ. Но лицо её

размыто дождём…

Роман убегает в маленькое здание станции, обессиленно плюхается на изрезанное ножами

сиденье и долго сидит, придерживая дыхание и боясь самого себя, боясь, что выбежит сейчас и

бросится в вагон, стоящий последние секунды. «Да, да, да, ведь это я, именно я настоял на этом

поезде, – думает он, – я как будто знал, как будто знал». Поезд, лязгнув суставами и скрипнув

каким-то одним колесом, трогается с места, а потом всё быстрее и быстрее стучит на стыках.

Стучит и дразнит засевшими в голове словами: «Как знал, как знал, как знал…»

Если бы не гроза, то на вокзал можно бы и не заходить, идти-то надо на автобусную остановку,