Косынку привязали к альпенштоку, водрузили над палаткой.

– Будем ждать, туман сойдёт, там посмотрим.

Ребята прижались друг к другу, потихоньку разговаривая в темноте – батарейки фонариков решили экономить. Время тянулось медленно: известно, хуже нет – ждать и догонять. Женька время от времени выглядывал наружу, докладывал обстановку. Туман не редел. Вечером скромно перекусили и решили поспать. Ночью опять мучили кошмары, а за полночь раздался голос:

– Эй, народ, извините, что бужу, у вас хлебца не будет?

Ребята, зевая, протирали глаза, стряхивая сон. Холодно невозможно и никаких мыслей: кто, зачем, почему, как, откуда?

– Залезай, мужик, гостем будешь.

Включили фонарик. Человек лет тридцати, весь в чёрном – и куртка, и шапочка, и штаны с бахилами, и ботинки. Всё потёртое, но опрятное, чистое. Руки в перчатках. Лицо обветренное, бородка, глаза чёрные, без блеска.

Хлеба нарезали, колбасы, сыра, шоколадку разломали:

– Ты извини, сутки под снегом сидим – чай чуть тёплый.

Мужик поел, чаю напился и говорит:

– Пойду, – сам на хлеб смотрит.

Ему еду собрали, а он отказался от всего – только хлеб взял. В ход ввинтился, и нет его. И никто ни о чём не спросил, не удивился – как морок какой.

Утром проснулись, Женька, как на дежурство, в ход залез, голову над снегом высунул:

– Ребята, – орёт счастливый. – Солнце! – В палатку забрался и говорит. – Странно только, никаких следов вокруг нет. Куда этот чёрный делся?

Вопрос повис в воздухе. Все поочерёдно выглянули в дыру, порадовались солнышку – величие гор, сияющий снег, на небе – ни облачка! Вдалеке слышался рокот мотора. Через несколько минут подошёл снегоход. Водитель хохотал:

– Везунчики вы! По такой погоде сидели бы до морковкиного заговенья. Вован на рассвете пошел в будку показания снимать. Выскочил, дурак, налегке. Через минуту влетает, синий, зубами клацает и вопит: «Там мужик незнакомый. Говорит, пацанов в палатке у обрыва на „тягуне“ засыпало. Метка – косынка в цветочек на альпенштоке». Мы «Буран» выкатили, туман сошел – я сразу и поехал. Везунчики!

Снег поскрипывал под ногами. «Скоро стоянка, сдвинем чашки на том самом месте». Марта прибавила шаг. Издалека слышались глухие голоса, она разобрала слова песни: «В суету городов и в потоки машин, отправляемся мы – просто некуда деться. Но спускаемся мы с покорённых вершин, оставляя в горах, оставляя в горах свое сердце».

Её ждали.

Марта зябко куталась в байковое одеяло – блекло-серое, ветхое, усевшее от многочисленных стирок, пропитанное тоскливым запахом больницы. Из-под одеяла выглядывал подол ситцевой хламиды в мелкий цветочек. «Откуда на мне такое му-му? – босые ноги отчаянно мерзли. – Хоть бы тапки дали». Незнакомый голос бормотнул в ухо: «Эх, Марта, Марта, не быть тебе апрелем». Марта не удивилась сну: последняя дорога в точности как в описаниях побывавших «за чертой» – узкий туннель с высоким потолком, гладкие стены и обязательный предполагаемый свет впереди; подумала телеграфно: «коммуникативные средства воскл знак что нам подают зпт то мы и лопаем тчк».

Выложенный серым грубо тёсаным камнем коридор шёл под уклоном в сорок пять градусов – вверх или вниз? Куда идти… Света не было ни впереди, ни сзади. Марта вспомнила ужас, скрутивший ее корявым мотком колючей проволоки много лет назад, когда она заблудилась в переходах замка Лёвенбург: полчаса одиночества вне времени, морозный гранит, голос, вязнущий в тишине. Неожиданное гладкое сухое дерево огромных ворот, узкая щель, в которую с трудом удалось протиснуться, круглая, колодцем, комната. В центре – настоящий колодец всё из того же зернистого гранита, накрытый потемневшей дубовой крышкой. И за каким таким удовольствием её потянуло сдвинуть крышку, откуда взялись силы? Изнутри ударил столб ледяного света, Марта, закричав от непереносимого счастья, нырнула в сияние. Тогда её привели в сознание хлёсткие пощёчины и голос, захлёбывающийся, гортаный, выкрикивающий резкие слова. Самым цензурным было «думмдрэк». «Ну, надо же, без перевода понятно. Грубиян!» – развеселилась Марта.