Ей нравилось ездить к Вове. Он словно грел ее своей глупой, непонятной ей любовью. Ожидаемо однажды наступило утро, когда она проснулась в его постели. Лежала с открытыми глазами и смотрела в потолок. Ей должно было быть стыдно. Она должна была чувствовать вину. Она была замужем. Но внутри была лишь пустота. Ей было все равно. Эта выжженная пустота год за годом все увеличивалась между ней и ее мужем, там давно не осталось ничего, кроме боли и ощущения своей ненужности и неправильности во всем. А тут она оказалась нужной. Тут она была достаточной. Тут она словно первый раз за долгие годы почувствовала себя живой. И этот глоток жизни был слишком ценным, чтобы чувствовать за него вину. А глоток оставшегося на кухне виски окончательно увел от сложных размышлений.

Они позавтракали и пошли бродить по городу. Нужно было вернуться домой. К мужу и детям. К детям… Глоток из горла. Еще один. И нет той жизни, где муж и дети. Есть только город, тепло от алкоголя в груди и веселая компания. Еще часик. Пожалуйста. Хотя бы еще один час.

К вечеру, уже сильно пьяная, она все же поехала через весь город домой. Вышла из маршрутки. Впереди было еще два километра по уже засыпанной снегом проселочной дороге к коттеджному поселку. Шла, немного покачиваясь, в темноте. Тот редкий вечер, когда в небе были видны звезды. Пахло зимой. Красивый вечер.

Изредка мимо проезжали машины, ослепляя ее светом фар. Неожиданно одна из них остановилась:

– Девушка, вас подвезти? Холодно и темно на улице.

Машина ехала в обратную сторону от поселка. Совсем в другую сторону… Она пьяна, что наверняка видно. На улице почти ночь… Все так понятно… Так понятно…

– Да, пожалуй.

В сознании все спуталось. Звездное небо за окном. Еловый запах освежителя для салона машины. Мужской голос: «Какая же ты хорошенькая», и слезы, текущие по щекам от этих, кажется, таких удивительно нежных слов, каких ей так давно никто не говорил. Какая же ты хорошенькая… Хорошенькая, хорошенькая, хорошенькая. Она собрала оставшиеся силы и оттолкнула мужчину. Нащупав ручку двери, дернула ее и почти вывалилась из машины в снег. Встала и пошла в темноту, не оборачиваясь.

Когда она пришла домой, все уже спали. Тихо заперла входную дверь. Тихо достала из пуховика фляжку коньяка. Тихо, чтобы не разбудить уснувшего в гостиной на диване мужа, открыла дверцу тумбочки с лекарствами. Тихо взяла упаковки с антидепрессантами. Тихо поднялась на второй этаж в спальню. Тихо открыла коньяк. По возможности тихо стала выдавливать таблетку за таблеткой в общую горку на простыне. Тихо. Внутри было тихо. Наконец она точно знала, что делать, и от этого чувствовала невероятные, возможно, никогда не знакомые ей покой и облегчение. И в этой внутренней тишине, казалось, сами собой зазвучали слова:

Зависимость – это всегда про боль. Зависимость – это всегда про саморазрушение, а значит – нелюбовь к себе.

И, казалось бы, мы все это знаем, интуитивно чувствуем, что у зависимого внутри что-то сильно болит, и стараемся помочь, но он снова и снова предает, обесценивая все, что ему хочется дать, чем поддержать.

Дело в том, что, к большому сожалению, со своей болью может разобраться только сам человек, а в случае с зависимостью – это значит дойти до своего личного дна, сильно о него удариться и, возможно, признать только свое, из самой глубины души, желание жить, свое бессилие перед болезнью и необходимость обращения за помощью. А возможно – свое желание умереть. Именно это страшное право на смерть абсолютно невозможно дать близким зависимого зависимому. Любить, признавая право того, кого любишь, выбрать смерть, – огромная работа души, возможно наивысшее принятие вещей такими, как они есть из всех существующих и часто просто за гранью человеческих возможностей.