– То есть, я не советская…

– Что вы, что вы, я не это хотел сказать… – Он замахал руками. – Даже не знаю, что ответить. Не идут, и все! Не покидайте нас, прошу, Наташа… Рубль в час, хотя бабушкам по семьдесят копеек платим. Не бойтесь, на ваш промэк не сообщим.

– Надеюсь… Только раздеваться я не буду, – твердо сказала я.

– Нет-нет, голая натура – это совсем другие расценки. Мы вас в исторический костюм нарядим, – прищурился декан, разглядывая меня. – А можете прямо сейчас? Осталось полтора часа, запишем вам полный день.

– Четыре рубля?

– Да-да-да! – Он открыл дверь кабинета и крикнул: – Евстигнея, бегом!

Будь я маленькой девочкой – это был бы самый счастливый день моей жизни – одели меня так же нелепо, как рисуют принцесс эти самые маленькие девочки. В примерочной Евстигнея подобрала какой-то очень сложный костюм, к которому полагался головной убор с пером. Кажется, убор был мужского рода. В таком виде я зашла в класс. Юнцы ахнули.

Дело, оказывается, было не в самом наряде, а в игре красок, света и тени, золота и серебряной парчи. Старшекурсники писали меня маслом.

Что касается самой работы… Я быстро поняла, почему в натурщицы народ не рвался. Помимо всего прочего, простоять в течение четырех академических часов застывшей в одной позе – это не каждому под силу. Перерывы, конечно, были – три по пять минут. Преподаватель живописи, увидев меня, долго придумывал позу и на радостях придумал стоять, склонившись в глубоком реверансе.

Через пару недель я зашла в кабинет декана и сказала, что не могу работать. Иван Всеволодович подумал, наверно, что я шантажирую его и ответил со строгостью:

– Но больше рубля мы не можем платить. Аппетит приходит во время еды, да?

– Нет. Спина разламывается. Мне это надо? – с обидой произнесла я. – От вашего дурацкого реверанса скоро сломаюсь напополам.

– Какого реверанса? – не понял декан.

Я показала – какого…

– Это ты так четыре часа стояла? – удивился он.

– Как поставили, так и стояла, – с обидой ответила я.

– Ну, Николай Викентьич, живописец ты наш, обрадовался… придумал фигуру из трех пальцев, – смягчился декан и даже пропел. – Вжик, вжик, вжик, уноси готовенького! Чуть девочку не угробил. Так ты у нас достояние республики.

– Да ладно… – смутилась я.

– Мы ему попеняем… Этому ужасному Николаю Викентьевичу! Обязательно. Ну-ка встань в четвертую позицию.

Я встала: стопы на расстоянии развернуты в разные стороны, параллельно друг другу, руки: правая отведена в сторону, левая вверх.

– Ишь ты! – удивился декан. – Балетом, что ли, занималась?

– Ага, в детстве, четыре года. Даже балериной хотела стать.

– А потом?

– Потом раздумала. Решила податься в геологи, – сказала я и пропела: – «Ты уехала в знойные степи, я ушел на разведку в тайгу…»

– Понятно. Ветер в голове… Удобно так стоять? – спросил он.

– Терпимо…

– А теперь, значит, на промэке учишься.

– На промэке, – подтвердила я.

– Далеко пойдешь, – почему-то сказал декан. – На нашем четвертом курсе будешь теперь работать.

– А как же мои ребята, они уже начали писать…

– Как начали, так и закончат, – он внимательно глянул на меня. – Рано им еще таких красавиц рисовать.

Сердце мое упало: теперь начнет приставать…

– Я пошла?

– Давай! – махнул рукой декан и сразу забыл обо мне, набрал номер телефона, заговорил о каких-то делах… – Ты еще здесь? – повернулся ко мне. – Марш отсюда, чего подслушиваешь?..

Я вышла из кабинета и передразнила его: «На промэке, на промэке…» Да на промэке девицы по три часа могут только глаза красить.

Так я, советская студентка мехмата, стала натурщицей. Между прочим, любимой… Но не отдельным великим художником, а целой полусотней начинающих дарований. Не смешно ли? Преподаватели стали ставить меня в пример нерадивым студентам: какая я ответственная, занятий не пропускаю, прихожу вовремя, поблажек себе не даю, мол, устала или надоело, хотя такая же молодая, как и они, и тоже, наверно, хочется погулять.