С тех пор, как я испытала на себе волну позора, перед каждым уроком истории я чувствовала напряжение, которое усиливалось, когда звенел звонок и все заходили в класс, рассаживаясь по местам. Я всерьёз начала думать, что кабинет истории проклят. Стоило только Анне Игоревне заговорить о битвах, пытках и казнях, у меня тут же темнело в глазах, потели ладони и неистово колотилось сердце. Я больше не поднимала руку, чтобы выйти из класса. Мне было плохо, но стыд, который я испытала однажды, был ещё хуже. Перед глазами расстилалась чернота, я растирала дрожащими влажными руками шею и уши, и четыре десятка глаз наблюдали за мной, словно затаившиеся койоты. Где-то возвышалась словно скала Анна Игоревна. Она стояла рядом с моей партой, одним глазом читая отрывок из учебника, а другим следила за моими нервными движениями. Но всё проходило, чернота перед глазами рассеивалась и окружающее пространство кабинета приобретало прежнюю ясность. Ещё один мучительный урок истории оставался позади.

Родственники не знали о моих страданиях, поскольку я ничего им не рассказывала. Когда все собирались за обеденным столом, мама по своему обыкновению сетовала на начальницу и эмоционально рассказывала о своих проблемах с соседями. Её излияния только нервировали находящихся за столом. Деда фыркал и раздражался, баба суетилась, накладывая в тарелки еду, а я неизменно молчала, зная, что мои проблемы – это только мои проблемы.

Спустя год после окончания школы я случайно встретила Анну Игоревну. Мы шли навстречу друг другу по неровной узкой тропинке. Когда мы поравнялись, она поинтересовалась, какой университет я выбрала и куда поступила. Я со свойственной мне детской искренностью отвечала на её вопросы. Несмотря на страдания, которые мне приходилось терпеть на уроках истории, я не испытывала к Анне Игоревне ни злости, ни враждебности. И даже позднее, когда училась в колледже и когда работала медсестрой – всё это время я не задумывалась над произошедшим и не видела безответственности ни со стороны медсестры, ни со стороны учительницы. Хотя поступок и первой и второй был крайне безответственен.

Но однажды, спустя восемь лет после того злосчастного урока, я заглянула в прошлое, и вдруг осознала, что на самом деле учительница была не права и своим поступком причинила мне вред. Вслед за этим возникла мысль: «Неужели человеку с педагогическим образованием не пришло на ум поговорить с учеником после урока, выяснить, что именно произошло в кабинете медсестры и таким образом избежать травмирования несформированной психики ребёнка?» Спустя некоторое время я вновь вопрошала: «Каким образом медсестра додумалась распространять информацию о ребёнке за пределы своего кабинета? Причём она не сообщила о самочувствии школьника его родителям, а в форме сплетни рассказала учителю о домыслах несовершеннолетнего».

Осознание того, что учитель и медсестра проявили преступную халатность и безответственность, вызвало у меня стойкую неприязнь к этим двум лицам. Когда вокруг тебя равнодушные и жаждущие зрелищ глаза одноклассников, учителя, которым чуждо сопереживание… Эти люди словно кольцом смыкались вокруг, а в центре – я, испуганная маленькая девочка. В глазах постепенно темнеет, дрожь овладевает телом, пот пробивается сквозь кожу, а сердце колотится об стенку груди, словно пытается вырваться на свободу. Но я не смею поднять руку, чтобы выйти из класса. Терплю до последнего, пока по коридорам не разольётся звонкий сигнал перемены, который развеет все страхи, принесёт спасение.

Анна Игоревна скончалась от болезни. Я узнала об этом, когда училась в колледже. Даже после её смерти я с обидой вспоминала тот злосчастный урок и волна негодования поднималась внутри, застилая радости настоящего дня. Потребовались годы, чтобы принять всё, через что мне пришлось пройти и простить… Простить навсегда, больше не возвращаясь к обидам и чувству, что со мной обошлись предательски гадко.