– Поколение – от глагола поколевать? – спросила Лидия.

Та грубоватость, которую Клим знал в ней с детства, теперь принимала формы, смущавшие его своей резкостью. Говорить с Лидией было почти невозможно, она и ему ставила тот же вопрос:

– А почему это должно быть интересно мне? А зачем это нужно знать?

За чаем, за обедом она вдруг задумывалась и минутами сидела, точно глухонемая, а потом, вздрогнув, неестественно оживлялась и снова дразнила Таню, утверждая, что, когда Катин пишет рассказы из крестьянского быта, он обувается в лапти.

– Это необходимо для вдохновения.

Зорко наблюдая за ней, видя ее нахмуренные брови, сосредоточенно ищущий взгляд темных глаз, слушая слишком бурное исполнение лирической музыки Шопена и Чайковского, Клим догадывался, что она зацепилась за что-то очень раздражающее ее, именно зацепилась, как за куст шиповника.

«Влюблена? – вопросительно соображал он и не хотел верить в это. – Нет, влюбленной она вела бы себя, наверное, не так».

В августе, хмурым вечером, возвратясь с дачи, Клим застал у себя Макарова; он сидел среди комнаты на стуле, согнувшись, опираясь локтями о колени, запустив пальцы в растрепанные волосы; у ног его лежала измятая, выгоревшая на солнце фуражка. Клим отворил дверь тихо, Макаров не пошевелился.

«Пьян», – подумал Клим и укоризненно сказал: – Хорош!

Макаров, не вынимая пальцев из волос, тяжело поднял голову; лицо его было истаявшее, скулы как будто распухли, белки красные, но взгляд блестел трезво.

– С похмелья? – спросил Клим.

Макаров поднял фуражку, положил ее на колено и прижал локтем и снова опустил голову, додумывая что-то.

Клим спросил, давно ли он возвратился из Москвы, поступил ли в университет, – Макаров пощупал карман брюк своих и ответил негромко:

– Третьего дня. Поступил.

– На медицинский?

– Отстань.

Посидев еще минуту, он встал и пошел к двери не своей походкой, лениво шаркая ногами.

– К ней? – спросил Самгин, указав глазами в потолок. Макаров тоже посмотрел вверх и, схватясь за косяк двери, ответил:

– Нет. Прощай.

Видя, как медленно и неверно он шагает, Клим подумал со смешанным чувством страха, жалости и злорадства:

«Заразился?»

В комнату вбежала Феня, пугливо говоря:

– Барышня просит посмотреть за ним, не пускать его никуда.

Нелепо вытаращив глаза, она пропела:

– Что было-о!

Клим пошел наверх, навстречу по лестнице бежала Лидия, говоря оглушающим шепотом:

– Зачем ты отпустил его? Зачем?

При свете стенной лампы, скудно освещавшей голову девушки, Клим видел, что подбородок ее дрожит, руки судорожно кутают грудь платком и, наклоняясь вперед, она готова упасть.

– Догони, приведи! – уже кричала она, топая.

Испуганный и как во сне, Клим побежал, выскочил за ворота, прислушался; было уже темно и очень тихо, но звука шагов не слыхать. Клим побежал в сторону той улицы, где жил Макаров, и скоро в сумраке, под липами у церковной ограды, увидал Макарова, – он стоял, держась одной рукой за деревянную балясину ограды, а другая рука его была поднята в уровень головы, и, хотя Клим не видел в ней револьвера, но, поняв, что Макаров сейчас выстрелит, крикнул:

– Не смей!

Он был уже в двух шагах от Макарова, когда тот произнес пьяным голосом:

– Аллилуйя! И – все к черту…

Клим успел толкнуть его и отшатнулся, испуганный сухим щелчком выстрела, а Макаров, опустив руку с револьвером, тихонько охнул.

Впоследствии, рисуя себе эту сцену, Клим вспоминал, как Макаров покачивался, точно решая, в какую сторону упасть, как, медленно открывая рот, он испуганно смотрел странно круглыми глазами и бормотал:

– Вот… вот и…

Клим обнял его за талию, удержал на ногах и повел. Это было странно: Макаров мешал идти, толкался, но шагал быстро, он почти бежал, а шли до ворот дома мучительно долго. Он скрипел зубами, шептал, присвистывая: