Две главных проблемы мучили Бориса всю жизнь. Это тайна смерти и поиск истины, которые определяют смысл жизни. Что есть смерть и что есть истина? Собственно, тайна смерти могла быть раскрыта только в свете истины. Мысль Бориса кружила и билась, как мотылек о стекло, пытаясь познать эти самые сокровенные тайны бытия, найти ответы на его проклятые вопросы.

Но даже гении человечества не могли ему в этом помочь. Они сами задавали те же вопросы, что и он. Лев Толстой писал о смерти, боялся ее, останавливался у ее черты, ничего не объясняя. Борис как-то особенно почувствовал это, когда, перечитывая «Войну и мир», дошел до того места Аустерлицкого сражения, где Андрей Болконский подхватывает упавшее на землю полковое знамя и бежит в атаку. Он бежит навстречу смерти. Кругом него гибель. Вокруг стонут и падают солдаты, а он заворожено стремится к своей смерти, и ужас встречи с ней, разверзающийся в его душе, все нарастает. Борис чувствует, что Толстому страшно об этом писать, он боится сам, натыкается на свой страх, как на невидимую стену, и не может двинуться дальше, и оттого Болконский натыкается на невидимую пулю и падает навзничь, и вместо перехода за черту жизни, в неведомое, пугающее и влекущее, в небытие или другое неизвестное бытие – только небо, ничего, кроме неба. И неубедительные слова о «ничтожестве смерти, смысл которой никто не мог понять и объяснить из живущих»8. И тихая смерть Болконского после Бородина тоже ничего не открыла Борису. Ничего. Смерть как «пробуждение» (от жизни?) не объясняла ее тайны. И неясный безвестный свет в конце черной дыры, в которую провалился Иван Ильич, пробарахтавшись в черном мешке смертной агонии9, ничего не освещал для Бориса, не давал никакого нового знания и не освобождал от страха. И потому радость Ивана Ильича при виде этого света не была радостью Бориса.

«Что есть истина?». Художник Н. Н. Ге

Голгофа. Художник Н. Н. Ге

Борис видел, что разница между ним и всеми людьми была в том, что он, не будучи смертельно болен, как Иван Ильич, тем не менее видел смерть, как и тот, за всеми делами и вещами. Их обман не скрывал ее от него. Умирающий Иван Ильич плакал о своем одиночестве, жестокости людей и Бога, об отсутствии Бога. Живой и здоровый, но знающий о своей смертности Борис тоже искал, за что бы уцепиться на краю невидимой другими, но прозреваемой им бездны. И потому Борис был несчастнее Ивана Ильича, в смерти освободившегося от ее страха.

За черту жизни осмелился заглянуть Александр Блок, но он не увидел там ничего, кроме бессмысленной круговерти тех земных вещей, из которой нет исхода. «Умрешь – начнешь опять сначала, и повторится все, как встарь…»10 Так что же там, за гранью жизни? «Безвестный край, откуда нет возврата земным скитальцам»? А если смерть лишь сон, «какие сны приснятся в смертном сне»? Вот что пугает Гамлета, терзает душу самого Шекспира11. Монолог Гамлета – внутренняя речь человека, ничего не знающего и не верующего в вечность души. Однако Гамлет видел и говорил с духом убитого отца. Гамлету ли после этого говорить о страхе «чего-то после смерти», когда ему открыто – после смерти тела душа живет, томится горем, местью и любовью. И «сны» ее полны земных страданий. Отец его сражен «врасплох, непричащен и непомазан» в цвету грехов. «О ужас! Ужас! О великий ужас!» Не Гамлету так рассуждать о смерти. Это монолог Шекспира, который, судя по всему, не имел таких свидетельств, а чужим не верил. И Борис хотел, но не мог никому поверить. Где же истина, в чем она?..

В поисках ответа Борис даже специально ходил в Третьяковку смотреть картину Н. Н. Ге «Что есть истина?». Сюжет он знал в расхожем пересказе экскурсоводов, а вот ответ… Вглядевшись в картину, Борис поразился несоответствию большого, сразу бросающегося в глаза уха Пилата и его жеста, заранее цинично отметающего всякий ответ. Очевидно, Пилату истина жалкого оборванца была не нужна. Но и Борису Христос с полотна ее не открыл. Рядом висел эскиз того же художника «Голгофа». На нем был изображен Христос со вскинутыми руками, в ужасе и отчаянии обхватившими голову. Вид его вызывал острое чувство сострадания. И Борис внутренне возмутился, когда услышал брошенное кем-то походя замечание: «Мазня!» Да, эта не гладкопись классицизма, где мазочек к мазочку сливаются в сверкающую лаком картину. Зато какое чувство! Подлинное страдание человека, всеми преданного и брошенного, обреченного на страшные муки тела и души… Страдание, отчаяние, страх боли… Но истина? Где она? В чем?