И все-таки Берег Слоновой Кости оставил незабываемые впечатления. Я никогда не забуду восторг, пережитый в храме из ба́рочного леса[59] на подъезде к Бенжервилю, и любовь с первого взгляда к остаткам колониального прошлого в Гран-Бассаме. Я любовалась красотой женщин, их затейливыми прическами, манерой одеваться и пристрастием к украшениям. В 2010 году, начав писать свой последний роман «В ожидании паводка», я не удержалась от искушения поселить одного из героев, Бабакара, в Абиджане. Годы гражданской войны разрушили город, и я таким образом выразила свою печаль и сочувствие.

Я тогда впервые летела самолетом, и мы с Дени оба ужасно трусили. Я сидела, прижавшись носом к стеклу иллюминатора, и с трепетом смотрела на темный ковер леса, расстилавшийся у нас под крылом. На кроваво-красную землю и огромный сверкающий океан.

В 1960 году Конакри[60] не выдерживал сравнения не только с Абиджаном, но даже с Бенжервилем. Это крошечное поселение украшало только роскошное лиловое море, захлестывающее пляжи Ле-Ке[61]. Несколько административных зданий, банки и государственные магазины были очень красивы, все остальные – казались прочными, но скучными. Женщины собирались у колонок, где можно было напиться и нацедить немного воды. Дети, одетые в ветхие лохмотья, имели все признаки квашиоркора[62]. Я никогда не жила в стране, где ислам был титульной религией, ничего не знала об этом вероучении, и меня потрясли молившиеся на рассвете талибы, нищие и калеки, собиравшиеся вокруг мечетей. Замирая от восхищения, я смотрела на сидящих в пыли стариков, перебирающих бусины четок, умилялась на стайку мальчиков, тянущихся в медресе с дощечками под мышкой[63]. Одним словом, я влюбилась в обездоленное судьбой место. Из всех городов, где я жила, Конакри – мой самый любимый. Он стал воротами в Африку, там я поняла значение слова отсталость, там воочию увидела высокомерие богачей и нужду слабых.

В аэропорту Конде одинаково горячо расцеловал свою дочь Сильви и Дени, которого видел впервые в жизни.

– Можно мне звать вас папой? – церемонно спросил мой сын.

– Я и есть твой папа! – расхохотался в ответ Конде.

Сколь бы невероятным это ни показалось читателям, больше мы никогда не обсуждали «семейный статус» Дени. Не говорили о Жане Доминике. Конде не спросил, кто отец мальчика и при каких обстоятельствах он появился на свет. Он проявил сдержанность, хотя был прозорлив и понимал, что Африка стала моим единственным спасением и я ни за что не вышла бы за него, если бы не мучительное прошлое. Это «умолчание» висело между нами худшим из проклятий. Конде на свой, сдержанный, манер усыновил Дени и всегда относился к нему, как ко всем нашим общим детям, которым только предстояло увидеть свет.

Конде сопровождал Секу Каба, бывший его соученик по школе, а теперь – руководитель администрации Министерства труда и государственной службы. Этот изящный немногословный человек стал моей опорой и поддержкой. Я все еще тосковала по старшему брату Гито, которого в двадцатилетнем возрасте унесла проклятая наследственная болезнь Буколонов – нарушение координации движений, затрудненность речи, и Секу не только стал моим наставником, но и заменил брата. У нас никогда не было ни романтических, ни сексуальных отношений. Учась в Дакаре, Каба делил комнату с Секу Туре (будущим первым президентом Гвинеи с 1958 по 1984 год) и почитал его, как Всевышнего. Он учил меня «африканскому социализму», давал читать зубодробительные труды об истории и роли Демократической партии Гвинеи, жизнеописания президента и некоторых министров.