Но Крыся молчала. Залитая кровью, она лежала на носилках в приёмном покое больницы святого Пантелеимона и не могла произнести ни слова. Только безмолвно смотрела, как над ней мелькают руки сестёр милосердия, расстёгивая пуговицы разорванного пулей пальтишка.

– У нас нет докторов, – с порога ответили сёстры милосердия двум краснофлотцам, доставившим Кристину в приёмный покой больницы.

– Один доктор работал двое суток без перерыва и ушёл немного поспать, а другой несколько дней назад бесследно исчез. Мы бегали к нему домой, родные ничего не знают, только плачут.

– Доктор ушёл поспать? – взревел матрос, цепляясь за кобуру. – Немедля разбудить! Вы лично будете отвечать за жизнь нашего партийного товарища Маши!

Зло сощурившись, чернявая бойкая сестрица в идеально отглаженном фартуке скользнула глазами по раненой, но покосилась на револьвер и ничего не сказала.

– Катя, разбуди Сергея Ивановича, – попросила она пробегавшую мимо санитарку.

– Поспать человеку не дадут, – недовольно отозвалась та, – остатнего доктора до смерти заездим…

Матрос резко повернулся и сплюнул себе под ноги, прямо на больничный пол. Его распирало от ярости:

– Но, но, поговорите у меня, саботажники, я всю вашу больничку к стенке поставлю!

– Что за шум?

Из кабинета, щурясь, вышел невысокий врач в тесном халате, едва прикрывавшем серые поношенные брюки.

Он растёр на левой щеке красные полосы от подушки и подошёл к носилкам:

– Раненая? Как звать?

– Товарищ Маша, – пробурчал матрос.

Врач деловито измерил Маше пульс, едва притрагиваясь, одним пальцем исследовал пулевое ранение и скомандовал:

– Несите в операционную, посмотрим, что можно сделать, но сразу предупреждаю – лекарств нет.

– Нам наплевать, что нет, – взъярился другой сопровождающий – высокий солдат с запавшими скулами под резкими полосками карих глаз, – наш комиссар товарищ Ермакова велела вам передать, что если не вылечите товарища Машу, то она расстреляет вас как контрреволюционеров.

– Милые мои, – устало проговорил доктор в спину удалявшимся краснофлотцам, – много вас тут развелось стреляльщиков. Нас уже ничем не запугаешь.

Он закрыл дверь операционной, вымыл руки и, перекрестясь, принялся обрабатывать рваную рану, вымывая из неё частицы кирпичной пыли…

«…Наверное, доктор Крылов сбился без меня с ног, – думал Тимофей сквозь дрёму и монотонное бормотание Аполлона Сидоровича, перешедшего от творчества Петрарки к произведениям итальянских философов-утопистов. – Я не представляю, как он один справляется». Короткий, тревожный сон не освежил его, лишь голова стала тяжёлой, словно чугунный котёл.

Крепко растерев пальцами уши, Тимофей прислушался к тишине за дверью. Неизвестность угнетала узников больше, чем физические страдания.

Сквозь амбразуру окна на пол медленно вползал утренний солнечный луч, обещая безоблачный день тем, кто на воле. Тимофей безучастно проследил, как луч пробежал по стене, осветив спавших на полу сокамерников, утомлённых ночной беседой. Трёхдневное сидение в камере превратило представительного Аполлона Сидоровича в обрюзгшего старика в измятом сюртуке, по уши заросшего щетиной. Проведя рукой по подбородку, Тимофей подумал, что тоже выглядит не лучшим образом.

Осторожно покосясь на Васяна, он отвалил коврик от лаза в соседнюю камеру и, стараясь заслонить отверстие своим телом, позвал Всеволода:

– Сева, ты жив?

– Жив, – донёсся до него приглушённый ответ, и почти сразу он почувствовал удар по ноге:

– Эй, доктор, признавайся, с кем гутаришь?

Тимофей оглянулся, пристально посмотрел в подвижные монгольские глаза сокамерника, безошибочно определив, что тому от силы лет двадцать, и не таясь ответил: