У Тимошки в мозгу словно молния сверкнула: «Максимыч!» Это имя он слышал в поезде, когда хотел предупредить Петра Сергеевича, что того хотят ограбить. Так вот кто это был! Он во все глаза уставился на Максимыча, боясь пошевелиться от волнения. Тот понял его взгляд по-своему.

– Что смотришь? Противно с вором разговаривать? То-то же. И мне противно такой груз греха на тот свет за собой волочить. Но и это ещё не всё. Он перевёл дыхание и вдруг захрипел.

– Умирает! – прошептал Тимка и хотел было кинуться за фельдшером, как почувствовал, что его схватили за рубашку.

– Не уходи, парень, дослушай, не дай встретить смерть один на один.

Тимка покорно уселся на табурет.

– Самое страшное моё преступление, – с трудом выговорил Максимыч, – это то, что я мальчонку, аккурат такого, как ты, в Гатчине под поезд столкнул.

Тимка похолодел:

– Не может быть!

– Может, – заплакал вор, – верь мне, может! До последнего края я дошёл в своей подлости. Ну а потом уже вообще как с цепи сорвался: пил, дома поджигал. Ну, да что там говорить…

Он слабо махнул рукой и отчаянно приподнялся на локтях:

– Дай ответ, как умереть спокойно? Кто меня простит?

Тимка растерялся. Он с такой заботой пытался выхаживать этого страшного человека, оказавшегося вором и убийцей, так привязался к нему, желал выздоровления. А вон оно как сложилось… Ему было отчаянно жаль этого сильного русского мужика, бессмысленно и глупо прожившего свою единственную, подаренную ему Богом жизнь.

– Я прощаю тебя, дядя Максимыч, – неожиданно для себя сказал Тимошка. – Это меня ты столкнул под паровоз в Гатчине, и я прощаю тебя от всей души. Ну а за другие грехи тебе не передо мной ответ держать.

Мужчина напрягся, впился в Тимошкино лицо враз расширившимися зрачками и вдруг нечеловечески закричал, разрывая цепкими руками полотно тонкого покрывала:

– Господи! Господи, сила Твоя!!!

На его крик в палату вбежали фельдшер Яков Силыч и сёстры. Они оттеснили Тимошку в тёмный коридор и принялись хлопотать около кровати умирающего. Постепенно крики смолкли, из палаты показался бледный Яков Силыч и с сожалением посмотрел на мальчика:

– Скончался твой больной.

– Тимка, не плачь, – уговаривал Кирьян, чуть касаясь своей головой Тимошкиного лба, – ну, помер твой больной, жалко, конечно, но все говорили, что он скоро Богу душу отдаст.

Тимошка обнял братца и прижался к его тёплому боку:

– Эх, Кирька, знал бы ты…

Он не договорил и снова заплакал. Горько и безутешно. Разве расскажешь Кирюхе, что несчастный безногий, которого он с такой любовью выхаживал, оказался форменным разбойником? Они сидели на самой дальней скамейке больничного парка, закрытой густыми кустами только что отцветшей сирени, куда Тимошка забился, чтобы пережить тяжёлый разговор с умирающим.

– Оставь его, Кирьян, – сказал подошедший Яков Силыч. – У каждого лекаря, даже будущего, есть своё кладбище, где покоятся все, кому он закрыл глаза. А ты поплачь, поплачь, сынок, а то и свечечку в церкви поставь за упокой души новопреставленного. Легче будет.

Он взял Кирьку за руку и повёл в больничный корпус, ободряюще потрепав Тимку по плечу на прощание. Добрый фельдшер! Он даже не догадывался, какую ношу своих грехов перевалил на Тимошку только что умерший вор и поджигатель Максимыч.

«Что мне делать, кому рассказать? – думал Тимка, сглатывая солёные капли, разъедавшие глаза и потоком скатывающиеся со щёк. – Здешних батюшек в церкви я не знаю, дяди Пети нет, Нине Павловне и Юрию Львовичу этакое не расскажешь, Танечка меня не услышит, а как повидать Севу, князя Езерского, я и представить не могу».