Тут уж, конечно, Закаблука не мог вмешаться, проступок Короля комиссар связал с вопросом политическим, и Закаблука знал, что ни один строевой командир никогда не посмеет вмешаться в действия политических органов.

– Вот какое дело, товарищи, – сказал Берман и, помолчав некоторое время, чтобы увеличить впечатление от своих слов, закончил: – Ответственность за это безобразие ложится на непосредственного виновника, но она ложится и на меня, комиссара полка, не сумевшего помочь летчику Королю изжить в себе отсталое, отвратительное, националистическое. Вопрос серьезней, чем казалось мне вначале, поэтому я не буду сейчас наказывать Короля за совершенное им нарушение дисциплины. Но я принимаю на себя задачу перевоспитания младшего лейтенанта Короля.

Все зашевелились, поудобней усаживаясь, почувствовали: обошлось.

Король посмотрел на Бермана, и что-то было такое в его взгляде, отчего Берман поморщился, дернул плечом и отвернулся.

А вечером Соломатин сказал Викторову:

– Видишь, Леня, у них всегда так, – один за другого, шито-крыто; попался бы ты или Ваня Скотной на таком деле – закатал бы, будь уверен, Берман в штрафное подразделение.

Вечером в блиндаже летчики не спали, лежа на нарах, курили и разговаривали. Скотной за ужином выпил прощальные граммы и напевал:

Великанов все же не выдержал, проболтался, и стало известно, что полк перебазируется под Сталинград.

Луна поднялась над лесом, и беспокойное пятно засветлело меж деревьев. Деревня, расположенная в двух километрах от аэродрома, лежала словно в золе, темная, притихшая. Летчики, сидевшие у входа в блиндаж, оглядывали чудный мир земных ориентиров. Викторов смотрел на легкие лунные тени от крыльев и хвостов «яков», тихонько подпевал певцу.

А те, что лежали на нарах, беседовали. Говоривших не было видно в полутьме, но они хорошо знали Друг друга по голосу и, не называя имен, отвечали на вопросы и задавали вопросы.

– Демидов сам просился на задания, он без воздуха худел.

– Помнишь, под Ржевом, когда мы сопровождали «петляковых», восемь «мессеров» на него навалилось, он бой принял, семнадцать минут держался.

– Да, сменять истребителя на «юнкерса» – целесообразная вещь.

– Идет в воздухе и поет. Я каждый день его песни вспоминаю. Он и Вертинского пел.

– Развитой, москвич!

– Да, уж этот в воздухе не бросит. Всегда за отстающим следил.

– Ты его и не узнал хорошо.

– Узнал я. Напарника видишь в полете машины. Он мне раскрылся.

Скотной закончил очередной куплет песни, и все притихли, ожидая, пока он снова запоет. Но Скотной не стал петь.

Он повторил известную на боевых аэродромах поговорку, сравнивавшую жизнь летчика-истребителя с короткой детской рубашонкой.

Заговорили о немцах.

– Его тоже сразу определяешь, какой сильный, настойчивый, какой ловит простачков, клюет сзаду, караулит отстающего.

– У них, в общем, пары не так крепки.

– Ну, не скажи.

– Фриц в раненого зубами вцепится, а от активного уйдет.

– Один на один, пусть у него и две железки, я его собью!

– Ты не обижайся, но я бы за сбитого «юнкерса» не стал бы звание присваивать.

– Таран – вот русская натура.

– А чего мне обижаться, ты у меня звания не отнимешь.

– Да, насчет тарана у меня мысль давно есть… Я его еще ударю винтярой!

– Таран на догоне – вот таран! Загнать его в землю: с дымом, с газом!

– Интересно, командир полка корову и кур возьмет с собой на «дуглас»?

– Их уже порешили всех: солят!