Но летом 1989 года семьи дома не было. Все уехали на каникулы, квартира стояла пустая, и в ней поселился Балабанов. «Он ездил всюду на моем велосипеде по Васильевскому острову. Ему очень понравилось Смоленское кладбище, где он сейчас лежит. Вообще все ему понравилось, и он сказал: „Я здесь хочу“».

В 1990 году директор «Ленфильма» Александр Голутва подписал приказ о создании в составе «Ленфильма» Студии первого экспериментального фильма. Руководителем студии был Алексей Герман. Он набрал несколько человек; так, через Германа, в большое кино пришли Алексей Балабанов, Евгений Юфит, Лидия Боброва, Олег Ковалов, Ирина Евтеева, Максим Пежемский.

Сельянов познакомил Балабанова с Германом: «Леша показал свой фильм „Настя и Егор“, и Герман взял его в свою команду, где было человек семь тогда молодых режиссеров. Мастера, которые хорошо понимали, что им делать в советское время, не очень знали, как быть дальше, в ситуации, когда все можно, и нет ограничений. С кем бороться? Свобода обязывает. Вот Герман в этой паузе набрал молодых, чтобы помочь им запустить дебют. Балабанов снимал „Счастливые дни“, я читал сценарий по-дружески, мы его обсуждали, я что-то говорил, но сам думал с замиранием сердца, что получится интеллектуальное, но мертвое кино. Беккет, одним словом; хотя от Беккета там мало чего осталось, Балабанов от него только оттолкнулся, но всем, кто читал Беккета, понятно, про что это. Риск был сделать нечто неподвижное, кстати, в то время востребованное, многие такие вещи срабатывали: вчера нельзя, сегодня можно. Но я волновался: посмотрю кино своего друга, и оно меня разочарует. Участия в процессе съемок я не принимал.

Когда фильм был готов, я сел в зал, посмотрел и понял, что из условно мертвого материала человек сделал живое, яркое кино.

Это был счастливый момент в моей жизни».

«В 1988 году „День ангела“ был показан в советском прокате, его посмотрело более 300 тыс. зрителей, что сейчас кажется цифрой существенной, но для Советского Союза это было мало. Другой вопрос, что если бы такую картину, черно-белую, не сюжетную, сегодня посмотрело такое количество зрителей – была бы сенсация».

Были встречи с публикой, поездки по стране, знакомства с кинематографистами – и первые международные фестивали. Их было два.

«Сначала поехали в Локарно, в 1989 году – международная премьера, приглашены были мы с Колей Макаровым. Где-то за год до этого я съездил в Финляндию, в гости к Володе Болотинскому, так что за границей (не считая Болгарии) был второй раз, но это был первый кинофестиваль. Денег у нас не было, организаторы выдали талоны, по ним в кафе можно было на обед взять пиццу, даже оставалось на пиво. Я пиво не люблю, но там, за границей, чего еще пить, вина нам не давали. Надеялись на успех, на победу, за нас переживали Андрей Плахов, Лева Карахан, они уже были в международной обойме, лидеры перестройки. Они рассказывали нам, что в жюри такому-то понравилось. Но ничего нам не дали. Но мы были все равно довольны. Ощущения поражения не было».

Плахов уточняет: «Фильм не провалился: его, конечно, не поняли, но уважительно решили, что „так надо“, потому что Россия была в моде. Да, мы с Караханом болели за картину и объясняли, что у нас перестройка, новое кино и т. д. Но все равно это было слишком специфично».

Ощущение, что европейский мир совсем чужой, не близкий, требующий перевода в самых неожиданных местах, у Сельянова складывалось подспудно: «Я помню на Пьяца гранда, где вечером показывали фильмы вне конкурса, под открытым небом, шел „Город Зеро“ Шахназарова. Замечательно смотрят, народу полно, но в фильме есть эпизод – герой Филатова, перед тем как уехать, подходит к кассе и просит билет, а ему отвечают, что билетов нет. Для нас это было естественной частью советской действительности, особого смысла Шахназаров в это не вкладывал, ну нет билетов и нет, нормально, удивительно, если бы были. Но вся площадь взорвалась хохотом, им показалось, что это очень смешная придумка, абсурдистская. Мы тогда переглянулись: вот то, что называется диалогом культур, на самом простецком уровне».