Сопереживая, мы следили за борьбой австрийских рабочих, позже – жадно ловили сообщения о боях республиканских дивизий и интербригад против армии Франко в Испании. Некоторые из друзей брата уехали туда воевать добровольцами (брату с его больными легкими это было не под силу).

В среде гимназистов и уже работавшей молодежи часто устраивались ожесточенные дискуссии между молодыми коммунистами, социал-демократами и сионистами. Среди последних были различные течения – от левых до крайне правых, «бейтаровцев». У всех легальных молодежных организаций была своя форма. Формой «Скифа» и «Цукунфта», то есть детской и молодежной организаций еврейской социал-демократии, были синяя блуза и красный галстук.

Особенно яркие впечатления оставили первомайские демонстрации. Заводы, учреждения и школы в этот день официально работали, но все передовые люди – рабочие, ремесленники, интеллигенты, учащиеся – выходили на улицы.

Помнится, сторож нашей гимназии Семен, который, как многие его собратья по профессии, докладывал обо всем в полицию, внимательно следил – кто из учителей отпускал учеников с уроков. В демонстрациях участвовали наиболее смелые люди. Риск был немаленький. Полиция и фашиствующие молодчики тоже готовились к Первомаю. Часто вспыхивали стычки, потасовки. Коммунистические или слишком радикальные лозунги и транспаранты полиция изымала, в ход пускались дубинки. Нередкими были избиения и аресты. Приходилось видеть, как полицейские и агенты охранки с балконов и крыш домов улицы Килинского фотографировали участников демонстраций. Когда после войны я участвовал в первомайских демонстрациях в СССР, бросалось в глаза различие между добровольным риском и подвижничеством одних демонстраций и преимущественно казенным характером и заорганизованностью других.

Культурная автономия еврейского населения в Белостоке, как и в других городах довоенной Польши, выражалась не только в функционировании широкой сети школ на родном языке, но также и в наличии библиотек, газет и театров на языке идиш. В расположенном недалеко от Белостока Вильно работал Еврейский научный институт истории культуры[5].

Надо признать, что довоенное польское правительство относилось достаточно терпимо к культурным учреждениям. Но вместе с тем палец о палец не ударило, чтобы остановить еврейские погромы (например, печально известный погром в Пшитыке) и бесчинства «эндеков» («Национально-демократическая партия») и других фашиствующих групп. Более того, нет сомнения, что правящая верхушка – «группа полковников» – потворствовала этим акциям.

Не первый и не последний раз в истории преследования евреев, как и некоторых других национальных меньшинств, подобная политика помогала правительству выпускать пар из кипящего котла социальной и экономической неудовлетворенности трудящихся. Впрочем, главенствующую роль в погромах играли молодчики из имущих классов и люмпен-пролетарии.

В начале 1937 года польские власти закрыли нашу гимназию – как «рассадник» коммунизма и «подрывных» идей. Несколько месяцев мы ждали возобновления занятий, но время шло, а гимназия оставалась закрытой. Тогда родители перевели меня в частную гимназию Гутмана, в которой преподавание велось на польском языке. Она находилась на улице Жвирки и Вигуры, далеко от дома, и отец попытался сначала устроить меня в гимназию Друскина, которая была значительно ближе. Но это была дорогая и элитарная гимназия и отцу дали от ворот поворот: его репутация активного прогрессивного деятеля не устраивала консервативно настроенную дирекцию буржуазно-респектабельной школы.