В предисловии ко второму изданию «Гана Исландца» Гюго заверял читателей, что он на самом деле вовсе не рыжебородое чудовище, которое пожирает младенцев и никогда не стрижет ногтей. Он даже согласился с Аделью – после того, как ошеломил ее родителей рассуждениями об общественной необходимости палачей, – что человек не должен «осквернять свой рот ужасными и низкими названиями орудий пыток»{240}. Вместе с тем, очевидно, в нем происходила какая-то перемена. Когда переписка возобновилась, девственник-поклонник Адели превратился в исступленного зверя, который «обнимал свою постель в судорогах страсти», задумывал побег, сетовал, что любимая отвечала на его поцелуи, «как жертва»{241}. Позже он хвастал, что в первую брачную ночь овладел своей женой девять раз{242}.
Тайное послание, заключенное в «Гане Исландце», так и осталось нерасшифрованным. Готический фон, который вначале должен был поддерживать сюжет романа, стал продолжением зашифрованных заметок в дневнике. В этих заметках впервые просматривается ночной Гюго, человек, который полюбил рыскать в «земноводных» областях казарм и кладбищ на окраинах Парижа, «где начинаются тротуары и заканчиваются колеи», где казнили Лагори{243}. Если собрать воедино все воспоминания о пытках и казнях в автобиографической прозе Гюго, выясняется странная вещь: почти все подобные сцены записаны в период его ухаживания за Аделью. Хотя все подобные зрелища якобы случайны, автор предстает потирающим руки знатоком, ценителем, своего рода вампиром, который с удовольствием наблюдает, как убийцу герцога Беррийского ведут на эшафот{244}; как слугу публично клеймят каленым железом{245}; как палач отрубает правую руку и голову отцеубийце{246}. Ища в окружавшей его действительности образы, способные сравниться с ужасами, свидетелем которых он стал в Испании, Гюго еще полон решимости верить в официальное, роялистское правосудие, как будто оно могло осуществить окончательное, непогрешимое суждение о человеческой жизни. «Ган Исландец» облегчил раздумья об этих ужасных крайностях, даже когда Гюго ищет ответы на пока неясные ему самому вопросы. На первый взгляд ужасные картины отражали состояние его души. Глядя на ужасы, Гюго нравоучительно замечает: «Все мы приговорены к смерти с бесконечно отложенным сроком наказания. Странное и болезненное любопытство подталкивает нас наблюдать за несчастными, которые знают, в какой именно миг приговор будет приведен в исполнение»{247}.
«Ган Исландец» и письма к Адели охватывают два года вожделения без взаимности и образуют шаткий мостик над пропастью, разверзшейся со смертью его матери.
В начале 1821 года семья переехала в соседний квартал, на улицу Мезьер неподалеку от церкви Сен-Сюльпис. У Софи Гюго снова появился садик, но она была так слаба, что не могла за ним ухаживать. 27 июня 1821 года она умерла после долгой болезни, потребовавшей много расходов. Чтобы заплатить за похороны, сыновьям пришлось заложить часы и столовое серебро. Вернувшись с кладбища, Виктор написал отцу примирительное письмо. Он просил генерала по-прежнему присылать сыновьям содержание и обещал, что скоро снимет с него бремя расходов.
Генерал Гюго в ответ болтал о потерянных состояниях, налоге на имущество и счетах за ремонт. Он предложил деликатный компромисс: ему позволят мирно жениться на своей любовнице. В свою очередь, Виктору можно будет жениться на своей любимой – но при одном дополнительном условии: он должен зарабатывать достаточно денег, чтобы содержать семью. Генерал считал, что подобное условие все же заставит Виктора изучать право.