Неизвестно, как отнесся к успехам Виктора генерал, но после того он, судя по всему, больше прислушивался к просьбам сыновей. Им позволили изучать право – иными словами, получить свободную профессию и записаться в университет, а время от времени посещать и амфитеатр Сорбонны.

Официально признанный чудо-ребенок начал литературную карьеру, не дожидаясь освобождения из «тюрьмы». Короткий период между конкурсом Французской академии и его последним днем в школе (8 сентября 1818 года) содержит самые яркие происшествия его периода «ученичества»: «милое и невинное создание» вышло в тот мир, которое надеялось завоевать. Правда, «милость» Виктор по большей части сохранил, зато всю невинность берег для личной жизни.

Первой его уловкой была рассылка подобострастных маленьких од нескольким академикам. Он благодарил их за то, что они «вырвали [его. – Г. Р.] слабые вирши из пропасти забвения». «Незрелая муза» Гюго просила прощения у постоянного секретаря за то, что «врывается в их благородные труды», но именно «лестному отзыву» секретаря обязан он своим незаслуженным успехом. В «Рассказе о Викторе Гюго» такое откровенное низкопоклонство объясняется отсутствием интуиции. На самом же деле многочисленные поклоны и расшаркивания Гюго были далеко не наивными. В раболепном стиле он подчеркивал свой юный возраст, намекал на свою гениальность и доказывал, что ради славного будущего можно прибегнуть и к самоуничижению.

Одна ода предназначалась переводчику Оссиана Бауру-Лормиану, которого поздние романтики прозвали «Балур-Дорманом» («полусонным болваном»). Однако Баур-Лормиан написал послание Людовику XVIII, в котором указывал на необходимость проведения мягкой конституционной реформы. Гюго откликнулся таким монархическим по духу стихотворением, после которого его недвусмысленно причислили к стану «ультрас». К счастью для Гюго, стихотворение не было послано в газеты, «потому что, – как он писал в своей тетради, – Эжен оказался слишком нетороплив. (Решить, какое стихотворение является самым лучшим, предстояло госпоже Гюго.) Как говорят в народе, дорога ложка к обеду»{172}.

До тех пор самым успешным произведением Виктора была поэтическая просьба о помощи, поданная «г-ну графу Франсуа де Нёфшато, Французская академия». Стихотворение подарило Гюго влиятельного покровителя и вовлекло в его первое литературное приключение. Все окончилось довольно неприятным происшествием, которое достойно отдельного расследования. Случившееся открыло юноше глаза на литературные круги до того, как у него сформировались какие-либо иллюзии. Таким образом, он получил важное преимущество по сравнению с другими писателями своего поколения.

30 августа 1817 года, смешав в нужных пропорциях высокомерие и раболепность, он напомнил Нёфшато, которому ничего не нужно было напоминать, что Вольтер «осветил ваш рассвет огнями своего заката». Он имел в виду, что Вольтер назвал тринадцатилетнего Нёфшато своим поэтическим наследником. Теперь же Нёфшато просили сделать то же самое для Виктора Гюго. Академик ответил одой и пригласил «нежного друга девяти муз» прийти и получить в подарок его совет.

Нёфшато дважды был министром внутренних дел и помогал основать музей Лувра. В старости у него появилось новое увлечение. Он всячески популяризировал недооцененный овощ – картофель. По мнению Нёфшато, картофель следовало переименовать в «парманьте» – по фамилии агронома, доказавшего, что корнеплод безвреден для здоровья. «Картофель», «земляное яблоко» – название оскорбительное! Все на его столе – рагу, макароны и нечто напоминающее котлеты – оказалось приготовлено из картофеля. Его дом, обставленный в стиле того времени, то есть напоминающий греческий храм, находился на северной окраине Парижа, рядом с картофельным полем. Помимо картофеля, Нёфшато считался крупным специалистом по моркови. Впрочем, иногда он вспоминал свои корни и возвращался к литературе.