Поэтому я считаю Гельдерлина пророком, который первым провозгласил «Бурю и натиск» духа универсальности и единства среди тюбингенских студентов. Он был любимым поэтом Шеллинга и Гегеля. Пантеистическая сущность в нем, конечно, не была впервые привита ему Шеллингом, поскольку она фактически составляла его индивидуальность. Достаточно сравнить тот факт, что Гельдерлин прославлял Все и Единое уже в начале 1791 года, с тем, что в написанном Шеллингом в 1795 году «Я» еще нет ничего от пантеизма, к которому он начал переходить лишь позднее, в «Мировой душе». В том смысле, в котором обычно говорят о пантеизме Шеллинга, он вообще не выражал его до 1809 года в двух своих журналах по специальной физике, в «Бруно» и в «Медицинском журнале»; «Гиперион» Гельдерлин, однако, появился уже в 1797 году.

У меня не было писем Гегеля к Шеллингу в оригинале, только в копии из «Wittwe Hegel». Примечание о дате ответов Шеллинга также взято из этой копии. Сами ответы Шеллинга остались для меня совершенно неизвестными. В декабре 1843 года г-н В. Хеннинг предложил мне их с условием, что они будут напечатаны полностью. Я с благодарностью принял эту уступку, но пожалел, что не могу больше включить письма в уже законченную биографию, а только в документальное приложение; однако господин В. Шеллинг будет очень обязан всем друзьям истории нашей философской литературы.

Ответа на это я не получил.

Мне уже приходилось говорить о моем личном отношении к Гегелю в 1836 году в предисловии к моей критике шлейермахеровского учения о вере. Поэтому я лишь напомню, что, хотя я никогда не был непосредственным учеником Гегеля, я соприкоснулся с ним и с кругом, который вокруг него образовался, настолько, что смог составить достаточное представление о его личности и о его индивидуальном отношении к Берлину. Как ни странно, я, как прекрасный биограф, также отметил его последний день рождения. Частные обстоятельства заставили меня остаться в Берлине в 1831 году во время приближения и вспышки холеры. Гегель жил напротив тора Галлефхен в Гнмовском саду. Почти все его друзья и знакомые разъехались, спасаясь от удушливого ангела; в университете был такой дефицит, что мне даже пришлось заменить в качестве приглашенного докладчика на публичном диспуте нынешнего профессора Маттезиуса Грейфсвальде, и я до сих пор отчетливо помню, как копии тезисов для диспута пришли ко мне через городскую почту, все обкусанные и порванные, а не продезинфицированные. В этих обстоятельствах у Гегеля было больше досуга для «меня, и я несколько недель очень весело и счастливо общался с ним и его семьей. Случилось так, что я, будучи гостем Мартина Гейнеке, поехал с ним и его женой в Тиволи, чтобы отпраздновать день рождения Гегеля. Кто бы из нас мог предположить, как скоро его отнимут у нас! Я расстался с ним под шутливые замечания об эпидемии холеры, которая поджидала меня под Виттебергом на пути в Галле, – а через несколько недель он сам скончался от болезни. В январе 1832 года, когда я тоже заболел холерой до смерти, мне иногда приходила в голову ироничная мысль, что я был слишком верным учеником Гегеля.

В Михайлов день 1833 года я переехал из Галле в Кенигсберг и, таким образом, был удален от более «живого» общения с немецкими гегельянцами. Сто миль пространства между двумя странами – прекрасное средство превратить личные отношения в мифические. Как мы, кенигсбержцы, в Германии больше не существуем как идея, к которой обращаются, так и Германия становится для нас идеальным объектом. Такая ситуация может показаться пагубной для биографии, локальным объектом которой является, по сути, Германия. Но я считаю, что она также несет в себе преимущество беспристрастной критики. Историография требует наибольшего знакомства с содержанием, но также и определенной независимости от него, которая может быть очень сильно «стерта» внешним «Jfolirirung». В этой интерпретации и заключается особенность моей лиэровской позиции. Сам Гегель выразил тонкую концепцию биографии таким образом, что он объявляет специальности, микроскопические тонкости, знание которых может дать интимный, ежедневный и длительный контакт, подчиненными, говоря: «Интерес биографии, кажется, прямо противоположен общей цели», о которой она сама имеет историческую расу в качестве фона, с которым связан индивид; даже субъективно оригинальное, юмористическое и т. д. играет роль в этих специальностях. Даже субъективно оригинальное, юмористическое и т.д. отсылает к этому содержанию и тем самым повышает его интерес; но чисто эмоциональное имеет иную почву и интерес, чем история».