Я очень хорошо понимаю, в какую ситуацию попала Литва. Советская оккупация и депортации 1941 года были огромным шоком для всех. Однако, как я уже говорила, для этнических литовцев и для евреев ситуация сложилась принципиально по-разному, и это необходимо учитывать, говоря о 1941 годе. Для литовцев немцы явились как освободители, а для евреев они означали смерть. Отсюда и разница в оценке событий.

А притом еще глубокая традиция антисемитизма и успешная пропаганда Йозефа Геббельса и ЛФА[118]. Не хочется никого осуждать, но есть грань, которую не перешагнуть. Иначе уничтожишь сам себя. Не знаю, может, вам известна счастливая судьба кого-то из тех, кто убивал евреев?

Слава Богу, вам не пришлось сталкиваться в жизни с такими дилеммами.

Вы правы: думая о кровавом 20-м веке, я постоянно благодарю судьбу, что мне не пришлось разделить судьбу дедов и решать мучившие их вопросы. В то время как большинство моих знакомых сомневались и иронизировали по поводу решения Нобелевского комитета присудить премию мира 2012 года Евросоюзу, я оцениваю ее совсем иначе.

Да, Евросоюз далеко не идеальное политическое сообщество, но благодаря ему мы уже семьдесят лет живем в мире. И Литва как член Евросоюза ограждена от военной агрессии и опасности оккупации. (Хотя сейчас ситуация несколько изменилась.) Я не понимаю людей, которые только и делают, что ругают Евросоюз, вместо того чтобы приложить усилия к его совершенствованию. В конце концов необходимо понять, что по своему географическому положению и культурной традиции мы и сами принадлежим к Европе.

Говоря о том, какими моральными императивами Вы руководствовались в жизни, Вы не раз подчеркивали, что нельзя поддаваться жажде мести. Это очень важно, когда мы говорим о таких вещах, как Холокост и способность жить с подобным опытом.

Месть – ужасная вещь, она ведет только в тупик, в нескончаемое, постоянно растущее кровопролитие. Меня от этого заблуждения спасало мамино напутствие. Никогда не ощущала потребности мстить кому-то за пережитые невзгоды. Между прочим, не раз приходилось говорить об этом с людьми, которые эту мою позицию не принимали. «Как ты можешь прощать Холокост? Какое ты имеешь право? Простить могли бы твоя мама или твой дядя, которые были убиты. Но не ты!»

Не думаю, что говоривший это был прав. Простить, особенно по прошествии определенного времени, и строить будущее – обязанность живых.

Мне кажется, если бы предо мной предстал убийца или мучитель моей мамы, и он раскаивался бы в содеянном, я бы его наверняка простила. Нельзя, наверное, простить того, кто не раскаивается в своих черных делах. Но мстить ему тоже бессмысленно.

Вспомните, как поступил папа Иоанн Павел II с турком Мехметом Али Агджа, покушавшимся на его жизнь[119]. Папа простил его, но не освободил от ответственности.

Война окончилась. О чем думали Вы тогда? Какую жизнь хотели строить? Где учиться? Кем и где быть?

Я чувствовала себя спасенной и обретшей возможность снова стать такой же, как все. Меня не сопровождал больше постоянный страх смерти. Меня окружали прекрасные люди, и я чувствовала их любовь.

Прежде всего я занялась розысками оставшихся в живых. Проверяла все опубликованные за эти годы списки, ожидала возвращения мамы и дяди. Конечно, надеждам моим не суждено было сбыться, их уже давно не было в живых. Постоянно приходила одна и та же весть: «умер», «погиб», «расстрелян». Однако жизнь, несмотря на все утраты, есть постоянное движение вперед. Тем более что печальные вести изредка сменялись добрыми: нашлись моя тетя Аннушка, старший двоюродный брат Вальдемар Гинзбург, двоюродная сестра Маргарита с мужем Юозасом