Настоящий опыт, какой бы смысл в нем ни заключался, возможен только в пустой и отсутствующей голове. В здесь и сейчас мой мир и моя голова несовместимы – они не сочетаются. Для них обоих нет места на плечах, и мне повезло, что исчезла именно голова со всей ее анатомией. Речь идет не о доказательствах, не о философской проницательности, не о достижении какого-то состояния, а о простом смотрении: посмотри, кто здесь, вместо представь, кто здесь, или поверь другим, кто здесь. Если я не могу увидеть, что я есть (и в особенности, что не есть я), – это потому что во мне слишком много воображения, «духовности», взрослости и знаний, доверчивости, обусловленности обществом и языком, страха перед очевидным, чтобы принять ситуацию такой, какой я воспринимаю ее в данный момент. Только я могу сказать, что здесь есть. Мне нужна некая чуткая наивность. Требуется чистый взгляд и пустая голова (не говоря уже об отважном сердце), чтобы признать их совершенную пустоту.

Возможно, есть лишь один способ переубедить скептика, который продолжает настаивать, что у меня есть голова, – пригласить его сюда и предложить посмотреть самому. Но он должен быть честным свидетелем, описывающим только то, что видит, и ничего более.

С дальнего конца комнаты он видит меня в полный рост как человека с головой. Но по мере того как он подходит ближе, он видит только полчеловека, затем только голову, затем расплывчатую щеку, или глаз, или нос, затем просто неясное пятно, и, наконец (в точке соприкосновения), – вообще ничего. Если же у него окажется необходимое исследовательское оборудование, он сообщит, что неясное пятно распадается на ткани, затем на группы клеток, затем остается одна клетка, клеточное ядро, большая молекула… и так далее, пока он не дойдет до места, где вообще ничего не видно, – до пространства, свободного от любых плотных или материальных объектов. В обоих случаях наблюдатель, приходящий сюда посмотреть, как это выглядит, находит то же, что и я, – пустоту. И если, обнаружив и разделив со мной мою несущностность, он обернется (смотря наружу вместе со мной, а не внутрь на меня), он снова обнаружит то же, что и я, – что эта пустота наполнена до краев этой картиной. Он тоже обнаружит эту центральную Точку, взрывающуюся в Бесконечный Объем, это Ничто – во Все, это Здесь – в Везде.

И если мой скептический наблюдатель все еще боится полагаться на свои чувства, он может взять камеру – инструмент, который при отсутствии воспоминаний и ожиданий может фиксировать только то, что находится там же, где и он сам. Камера покажет все те же образы меня. Там она снимет человека, посередине – отдельные кусочки человека, здесь – не человека, ничто, а повернутая в обратную сторону, – его мир.

Итак, эта голова – не голова, а лжеголовая концепция. Если я все еще могу обнаружить здесь голову, значит у меня «глюки» и мне срочно нужно к врачу. И не важно, свою я голову обнаруживаю, или голову Наполеона, или девы Марии, или яичницу, или прекрасный букет цветов – любой набалдашник на плечах означает тяжелые галлюцинации.

Во время периодов ясности, однако, становится очевидно, что здесь я совершенно безголов. Но там, с другой стороны, я совсем не безголов, там у меня столько голов, что я не знаю, что с ними делать. Таящиеся в видящих меня людях и в камерах, выставленные напоказ в рамках фотографий, корчащие рожи в зеркалах для бритья, выглядывающие из круглых дверных ручек, ложек и кофейников и вообще всего хорошо отполированного, мои головы всегда выскакивают мне навстречу – хотя и довольно съежившиеся и искривленные, вывернутые задом наперед и снизу вверх и размноженные до бесконечности.