В ларьке продавался и лимонад, дед брал пару бутылок пива для себя и лимонада для меня. Работал он допоздна, приходил аккурат к программе «Время», у нас она начиналась в десять. Он летом неспешно нарезал вкусный салат из помидоров, огурцов, красного лука, зелени: кинзы, тархуна, базилика, который у нас называли рейхан. Он пил пиво за своим поздним ужином, а я «Дюшес», и «Буратино», и «Байкал». Я помню и ларечек, и его кошек. Он был добрый человек и любил животных, кормил всех кошек вокруг, их котят, специально брал для них что осталось, что бабушка даст. Принимал роды у кошек. Он любил собак, немецких овчарок, в одно время, в 60-е еще, страшно ими увлекся, ходил в клуб, но не сложилось: Пальма попала под машину – сыну-инвалиду не хватило сил удержать поводок; Амур сбежал – был молод, дурашлив и обидчив, дедушка наказал его, а на следующий день, на прогулке, пес не вернулся к ноге. Вдалеке была свора, тянуло суками. Эх, на здоровых ногах догнал бы, Амур не сразу в галоп пошел, дразнил, испытывал. Джульбарс оказался криволапым, а дед был собачник-перфекционист: какая немецкая овчарка с лапами колесом, в клубе засмеют, и отдал с глаз долой знакомому мужику дом охранять.

Дед в растерянности закурил. Рука с сигаретой дрожала, протезы не держали, а сесть было не на что. Григорий решил отправиться к участковому. Вдвоем они зашли в обобранную квартиру. Участковый озадаченно пыхтел в усы и всем своим видом выражал сдержанное, неглубокое сочувствие. Развел руками, покачал головой и дал понять, что надеяться на эффективное расследование даже не стоит.

– Не вы одни, у нас уже несколько таких случаев в районе за последние дни. Спасибо скажите, что вас не было дома, когда они ворвались. Спасибо скажите, что живы э остались! Уезжать надо поскорее, вот мой совет, доверительно и успокаивающе сказал милиционер-азербайджанец.

Ясное дело, мародерствовали простые обыватели, которые никакой милиции не боялись. Завалились и не спеша хватали все подряд.

Дед ехал назад к нам, и в дороге, как озноб от лихорадки, сотрясало его холодное и безжалостное чувство, что он уже здесь чужой, в этом вдруг ставшем совсем не родным, неприятном городе. Это уже был не Баку для него. Баку никак не мог быть таким злым, хищным городом. Баку – совсем другой город. Вроде и улицы знакомые, и здания стоят, а все другое. Рассыпался и провалился под землю его город.

Когда дед заскрипел протезами на пороге гостиной, а, несмотря на непростые времена, у нас были открыты и железная калитка, и входная железная дверь, Элла с матерью смотрели по телевизору сеанс Кашпировского. Бабушка совсем не верила в эффект от модной телетерапии, но мама, и сама не особо доверявшая Кашпировскому, уговорила ее предаться медитации перед экраном.

Григорий пробормотал что-то вроде «добрый день». Был полдень. Совсем недобрый. Мама поняла: дед что-то хочет сказать, но как же сеанс? Надо смотреть неотрывно, тем более там самая ответственная часть – групповое погружение в транс. Правда, ни ее, ни бабушку эманации Кашпировского не пронимали. Но мама старалась поймать обещанный целебный транс и даже глаза закрывала. Правда, потом говорила, что на нее ни один гипноз не действует.

– Папа, давай позже поговорим. Садись лучше Кашпировского посмотрим.

– Я пойду покурю, доченька, – сказал дед глухо и надрывно. В этой фразе Элла расслышала тревогу и вышла с ним. Григорий три раза безуспешно чиркнул спичкой, привычно сложив ладони ковшиком. Руки дрожали.

Я возвращался из школы и увидел маму в слезах на улице. Она ходила звонить в большое семейство армянина дяди Яши, сидевшего на чемоданах на отшибе улицы. Телефона у нас не было. Элла позвонила Рустаму. Ну, а что мог сделать папа?