«Поэтому тебе я посвящаю свой труд и приветствую тебя в твоей могиле с криком благодарности, которой я обязан только тебе и никому другому. Nam Cossar nullus nobis haec otia fecit.

«То, что я могу использовать силы, данные мне природой, и применить их по назначению, то, что я могу следовать своему природному инстинкту и думать и работать для существ без числа, в то время как никто ничего не делает для меня: за это я благодарю тебя, мой отец, благодарю твою деятельность, твое благоразумие, твою бережливость и обеспечение на будущее. Поэтому я буду славить тебя, мой благородный отец. И каждый, кто извлекает из моего труда хоть какую-то радость, утешение или наставление, пусть узнает имя твое и знает, что если бы Генрих Флорис Шопенгауэр не был тем, кем он был, Артур Шопенгауэр был бы во сто крат разорен. И пусть моя благодарность сделает для тебя, завершившего свой путь, единственное, на что я способен; пусть она пронесет твое имя так далеко, как способна пронести его моя.»

Эпоха, когда Шопенгауэр начал стремиться войти с помощью учености в тесный круг высшего образования, стала поворотным пунктом в филологическом прогрессе. Старая латинская подготовка семнадцатого века, ставившая своей главной целью умение писать на изящном латинском языке, была в значительной степени дискредитирована утилитарными и практическими тенденциями восемнадцатого. Под названием «филантропинизм» началось активное движение за то, чтобы сделать методы обучения более простыми и естественными, а также придать большее значение влиянию школьных уроков на занятия взрослой жизни. В крайних формах филантропинизм, вероятно, опускался до вульгарной преданности ощутимым результатам и неоправданного презрения к более идеальному обучению; но во многих отношениях он был разумным протестом против бесплодного служения тонкостям грамматики и против курса занятий, предназначенного только для подготовки школьных учителей. Но это отклонение от традиций либерального и ученого обучения привело к соответствующей реакции. Классические исследования отправились в новый, более свободный полет. Их поборники утверждали, что непосредственное знакомство с идеями греко-римского мира, которым могли в полной мере насладиться только те, кто в совершенстве владел языками оригинала, было неоценимым инструментом в работе над тем «воспитанием человечности», которое было великим требованием для высшей жизни в современном мире.

Волна греческого энтузиазма охватила всех: казалось, это было почти опьянение. Современный мир разочаровал даже самых надеющихся. Немногие из тех, кто в 1789 году приветствовал восстание Франции против ее старой монархии, как будто наконец-то взошло солнце свободы, сохранили при Наполеоне свою щедрую веру в Революцию. А крушение старого королевства Фридриха после 1806 года разрушило последние надежды найти спасение в старой государственной системе Германии. В темноте и пустоте люди обратились, как это делали Гете и Шиллер, к Греции, чтобы найти вдохновение для более свободной, более человечной жизни. Даже такой спокойный философ, как Гербарт, высказывал мнение, что классическое образование должно начинаться с греческого языка, и что «Одиссея», тона и краски которой точно соответствуют диапазону и темпераменту мальчишеского ума, является той литературой, на которой мальчик от восьми до двенадцати лет может пасти свой авантюрный дух. Вильгельм фон Гумбольдт, государственный деятель, который помог сформировать эту образовательную схему, с которой, наряду с другими реформами, началась новая эра для Пруссии, всю жизнь жил и дышал живительным воздухом греческих идеалов, моральных, религиозных и интеллектуальных. И этот эллинский культ, естественно, был враждебен гебраистским элементам в религии. Главным иерофантом новой веры, сначала в Галле, а затем в Берлине, был Ф. А. Вольф, пролегомен к Гомеру.