«Да пошел бы ты!..» – мысленно вскипел Громов, но вместо этого ответил довольно спокойно:

– Подумал. Гарнизон будет сражаться до последнего бойца.

– Ну что ж, это ответ солдата, – сразу же отреагировал Штубер, очевидно, будучи готовым к такому варианту беседы. – Только знайте, – вдруг перешел он на немецкий, – я дарил вам последнюю возможность спасти свою душу.

– Это была возможность продать ее, оберштурмфюрер. Продать, а не спасти. Это далеко не одно и то же. Кстати, я хотел бы задать вопрос и вам. Уж не тот ли вы офицер, которого я… пленил там, у моста, дней двенадцать назад?

– Я мог бы вас разочаровать, сказав, что понятия не имею, о ком идет речь. Однако не стану портить вам настроение, лейтенант. Хотя вы мне его испортили. Да, тот самый. Судьбе, как видите, было угодно, чтобы со временем мы поменялись ролями. И теперь уже вы стали моим пленником.

– Это еще не факт. Пленниками мы себя пока не считаем.

– Напрасно. Для вас это единственный выход. Иначе гибель.

– Ничего, бой рассудит.

– Не бой, лейтенант, а война, история.

– Они уже рассудили.

И, не ощущая никакого прилива ни злости, ни обычного раздражения, Громов с силой ударил трубкой о цементный пол. А потом еще с величайшим удовольствием потоптался по ее железкам и осколкам, будто этим «ритуальным» топтанием, словно печатью, скреплял свое окончательное решение: души своей на жизнь предателя не разменивать.

На рассвете Громов снова попробовал подремать, но его тотчас же разбудил Петрунь.

– Я пойду к ним, товарищ лейтенант, – проговорил он тоном обреченного. – Выйду из дота и…

– К ним? К кому это – к ним? – не понял Громов. – Нельзя ли чуть яснее?

– Ну, к ним, туда, наверх. Трудно им там будет одним, раненым. Атак… Все равно это наш последний день.

– Кто это тебе сказал, что последний? – только сейчас Андрей поднялся с лежака и внимательно посмотрел на Петруня. Лампочка едва освещала отсек, и лицо бойца казалось ему безликой серой маской. – Почему ты так решил? – спросил он еще жестче.

– Да все так думают. Словом, пойду. Трудно им там… Попытаемся продержаться хотя бы до обеда.

– Ну хорошо, – согласился лейтенант после минутной паузы… – Если ты так решил… Только обязательно продержитесь. До вечера. Мы вас будем поддерживать гранатами. Вечером попытаемся прорваться.

– Не сможем мы уже никуда прорваться, комендант. Вы же понимаете, что не сможем.

– Только не надо хоронить себя живьем. Что за дурацкая привычка? Ты же знаешь, что я этого не терплю.

– Теперь знаю. Вы единственный человек, который в эту ночь спокойно, как ни в чем не бывало, уснул. Каравайный пришел и говорит: «Браточки, а лейтенант наш спит себе, как у тещи под яблоней!» Мы не поверили – пошли, посмотрели: точно, спокойным детским сном.

– Лучше бы тоже выспались перед боем, провидцы! – проворчал лейтенант, смущаясь от того, что стал предметом внимания всего гарнизона. Вот уж не думал он, что сон перед решающим боем способен удивить кого-либо из этих людей.

– Можно, я позвоню им?

Петрунь покрутил ручку телефона и, немножко подождав, тихо спросил:

– Как вы там?

Наклонившись к трубке, Громов услышал голос Симчука:

– Пока ничего, терпимо.

– Товарищ лейтенант посылает меня к вам, на помощь. Втроем будет веселее.

– Посылает? – не поверил Симчук. – И ты согласился?

– Уже иду.

– Патронов захвати.

– Что там слышно, Симчук? – сразу же взял трубку лейтенант.

– Появились какие-то машины. Наверное, привезли подкрепление.

– Вполне возможно. Лишний раз не высовываться. Сейчас попробуем переправить к вам Петруня.

– Пусть прихватит карабин и побольше патронов.

– Об этом позаботимся.